— Надень наконец рукавички, — устало сказал папа. Всю оставшуюся дорогу он молчал.
За обедом папа отгородился от нас газетой.
— Что, генерала дома не было, что ли?
— Был, — отвечала я вместо папы, — канарейка накакала ему на халат.
— Что за чепуху ты несешь?
— Нет, правда, мама, летала-летала и накакала. А буфет у них весь облупился.
— Вас что, в кухне держали? И вы сидели в кухне?
— Нет, стояли.
— Что-о? — охнула мама. — Вас держали в кухне и даже сесть не предложили? И ничем не угостили?
Я вдруг почувствовала, что не следует говорить правду, иначе я предам папу.
— Нас плюшками и шоколадом угощали, только я все время просилась домой.
— Да почему? Вот и бери тебя куда-нибудь, горе ты мое!
Отец молчит. Мне неохота заглядывать за ширму газеты, неохота есть, ничего неохота, перед глазами мельтешит радужная бумажка, гонимая ветром.
С той поры папа к «братьям» не ходил. Но все-таки всегда выискивал и находил зацепку, чтоб вырваться из дома, в котором ему было тесно. Мама не догадывалась, что за центробежная сила отрывает отца от семьи, ей так и не удалось понять самой основы папиной личности — непреодолимой жажды свободы.
Отец аккуратно, каждое первое число, отдавал ей деньги, но никогда не показывал выплатного листка, сердился, если мама вскрывала его письма или шарила по карманам, а если он доставал мелочь из кошелька, то всегда поворачивался к нам спиной. Дома делал лишь то, что ему самому хотелось делать, а если в маминых словах ему слышался хоть легкий оттенок приказания, он замыкался в себе, не поддавался на уговоры. Уходил и приходил, когда хотел и как хотел. Мама могла браниться, угрожать, умолять, но неизменно натыкалась на стену молчания.
Запомнились мне семейные сцены, разыгрывавшиеся во время выборов.
— За коммунистов голосовать будешь? — спрашивала мама.
— Голосование — дело тайное.
— Черт побери, неужели ты способен голосовать за соц-демаков?!
— А тебе известно, сколько нам пришлось бороться за всеобщее тайное голосование?
— Плевать я хотела! Мне-то ты можешь сказать, кого будешь избирать!
Отец улыбался, разъяренная мама доходила до белого каления, но так и не могла узнать его кандидатов.
Счастье им было отпущено ненадолго, да и то, что было отпущено, прошло в ссорах и спорах. Чего стоили все эти пустяковые распри по сравнению с двумя жестокими, страшными словами — «туберкулез позвоночника»?
В один прекрасный день мой красивый, озорной братик вернулся домой закованный в гипс, неподвижный, словно кукла. Папа принес его на руках.
