Папа молчит — очевидно, давным-давно забыл эту пустячную историю.
— Еще почище был со мной случай зимой, — продолжает мама, — мы только-только начали встречаться, девчонка я была легкомысленная, ветер в голове, бегу, а про главное-то и забыла. Молодость да любовь.
Папа разгребает уголья, одна искорка отскочила, пролетела и погасла.
— Гуляем это мы, за ручки держимся, папа мне стишки на ухо нашептывает, а я только об одном думаю, коленки сжимаю, еле сдерживаюсь, тут ни один стишок, даже самый лучший, в голову не полезет. «Словно в утреннем бутоне, сверкает капелька росы», — шепчет папа, а я думаю, может, в чужой дом забежать, да вдруг меня дворничиха погонит, вот стыдобища-то! «Сиянье неба, хрустальный горный грот!» — продолжает папа, а я не могу ему ничего объяснить, да и водит он меня по освещенным улицам, чтоб я чего плохого не подумала, а мне бы только в темноте оказаться, поближе к кустам, а сказать не могу! Что он обо мне подумает, ну, конец мне, о господи боже! Но вот оно, мое спасенье! Торговка сидит, каштаны жареные продает, юбки греет, он наверняка мне каштанов купит! Господи Иисусе, нет, не додумался, дальше шагает, я в отчаянии как будто издалека слышу собственный голос: «Погляди, каштаны!» Он, наверное, подумал, что я с придурью, — он мне про луну, а я ему про каштаны. Папа обрадовался, вернулся к торговке, я ведь в первый раз его о чем-то попросила. Хоть бы он помедленней шел, мечтаю я, а сама поскорее к канализационной решетке. Мы тогда юбки носили до земли, а панталоны ниже колен с разрезом, сами шили, тогда еще не было дамских штанишек, как сейчас. Готовые, фабричные штанишки были прямо революцией, а те, что мы сами шили, назывались скорострелками…
Загремел совок, хотя еще вроде бы рано, скрипнула дверца, папа подбросил угля, пламя на миг вырвало из темноты его лицо: недовольное лицо, а в прищуренных глазах сладкая печаль. Даже я чувствую, что все невозвратимо, все догорает, все уходит, я хватаюсь за мамин смех и карабкаюсь по его тоненькой ниточке, словно по лунному лучу.
— Папа вернулся с кулечком, а я уже повеселела, он, наверное, решил, что я голодна или еще что, а я обдираю скорлупки, грею руки и от радости чуть не прыгаю. Все бы ладно, да на дворе-то мороз трещит. Все мои юбки намокли и смерзлись, колом стоят, об ноги трутся. Я в тот вечер ноги до крови стерла.
— Болтушка ты, — усмехается папа.
И братишка заливается, как серебряный колокольчик.
