И столько было тоски в этих простых словах, что Александра Леонтьевна содрогнулась и торопливо увела Алешу наискось через улицу, в Логуткину избу.
Там уже ждали их, мать Логутки сразу распахнула перед ними дверь:
— Пожалуйте, барыня-ягодка.
В холодной избе у печки валялся дохлый поросенок.
— Околел черненький, — сказала Логуткина мать, увидев, что Алеша не отводил глаз от него, — а умный какой был, с нашей собакой в будке жил и на людей кидался.
— Ну а Логутка? — сурово прервала ее Александра Леонтьевна и быстро пошла за перегородку, где, как она знала, лежал больной Логутка.
Алеша тоже заглянул за перегородку. Там на деревенской койке, под лоскутным одеялом, лежал совершенно незнакомый мальчик и плакал. Только белые, как лен, волосы остались теми же, Логуткиными.
— Плачет, все плачет он, — донеслись до Алеши слова Логуткиной матери. — Нелегко ему расставаться, а пузичко ничего не принимает, съест — и все назад.
— Ты что же это — хворать выдумал? — спросила Александра Леонтьевна, собираясь придать своему голосу, бодрость.
— Чаяла — подрастет, работать за меня будет, — продолжала разговор Логуткина мать, — а теперь вижу, пускай его бог приберет...
Александра Леонтьевна и мать Логутки куда-то вышли, и Алеша остался наедине с Логуткой, который перестал плакать, открыл глаза и сказал:
— Поросенок у нас подох, а умел по-собачьему лаять.
Вскоре вернулись Александра Леонтьевна и мать Логутки с работником Николаем.
— Этого парнишку? — и он ухватисто поднял Логутку вместе с одеялом и пошел к двери.
— Ты не очень его ломай, он больненький.
— Не сломаем, — успокоил Николай и понес Логутку на хутор Бострома.
Там его уложили в гостиной, дали ему чаю. Но, увы, уже ничто, видно, не могло его спасти: он тут же начал стонать, его стошнило.
Логуткина мать ушла, безнадежно махнув на все рукой. Александра Леонтьевна, не теряя надежды, растиала мазь в ступке, колдовала над аптечными пузырьками. Алексей Аполлонович, примостившись на краю обеденного стола, время от времени, отрываясь от приходно-расходной книги, сосредоточенно щелкал счетами. По всему его виду ясно было, что он не одобрял затеи жены.
— Но как же иначе, — не выдержала молчания Александра Леонтьевна, — Логуткина мать, по-моему, душевно, больна, я не представляю, как можно, даже в самых тяжелых условиях, желать смерти ребенка.
Алексей Аполлонович на секунду оторвался от своей книги и пробурчал что-то неопределенное.
