Минуты тянулись медленно. Секунды стучали в висках.
Наконец дверь распахнулась, и в палату ввалилась девица в коротеньком белом халате, из-под которого выглядывали внушительных размеров ляжки. На каждом локте она держала по младенцу.
Я сползла с кровати ей навстречу.
— Вот, держи своего!
Остановившись как вкопанная, я в ужасе смотрела на медсестру. Какой из двух убогих свертков, перемотанных ветхими дырявыми тряпками, мой, я понятия не имела.
— Машкова?
— Да-а…
— Вот, — медсестра ловко скинула младенца с правой руки на кровать, — первое, что ли, кормление?
— Да-а-а.
Я с тревогой смотрела на Нэллу, туго замотанную в больничную ветошь. Точно это она? Не перепутали? Заглянула в крошечное личико, рассмотрела веки с прожилками, аккуратный носик, и узнала свою дочь. Она хмурилась во сне и недовольно морщила лобик. Слава Богу, моя!
— А из дома пеленки принести нельзя? — Убогий вид малышки заставил сердце сжаться от жалости.
— Не положено, — медсестра заметила, как осторожно я прикасаюсь к ребенку. — Не бойся, бери смелее! Чай, она не стеклянная.
— Не знаю… И как только вы их сразу по двое носите…
— Да это что, — девица восприняла мои слова как комплимент и радостно ухмыльнулась, — раньше штуки по четыре носили! Только одна дурища не удержала: двоих на глазах у мамаш об пол и грохнула. Померли.
— Господи!
— Не боись, — успокоила она, — дуру ту давно уж уволили…
Что она говорила дальше, я не слышала. Страх за ребенка накатил гигантской волной, сердце застучало в горле. Боже, неужели это чувство теперь со мною навечно?! Сначала я боялась рожать, теперь переживала за дочь. Быть мамой — значит постоянно жить в страхе?
Медсестра вышла наконец из палаты, оставив нас с Нэллой наедине. Я долго смотрела на дочь, склонившись над ней. Она то хмурилась во сне, то морщила лобик, словно была чем-то недовольна. Потом я осторожно легла рядом с ней. Кровать предательски заскрипела и прогнулась, но малышка не проснулась. Набравшись смелости, я прижала ее к себе. Маленькая. Теплая. Моя. Она все еще спала, но, почувствовав меня, стала поворачивать головку из стороны в сторону. Я торопливо встала, взяла ее на руки и расстегнула халат. Буквально за пару секунд обнаружив то, что ей было нужно, дочка замерла с блаженным выражением на лице. Морщинки на лбу разгладились, она перестала хмуриться, а губы растянулись в непроизвольной улыбке.
Я была нужна ей. А она — мне…
Так, склеившись в единое целое, мы провели следующие трое суток. Разъединялись ненадолго, только когда меня вызывали в «перевязочную», чтобы в очередной раз обработать швы и за что-нибудь отчитать — то платок не так повязан, то шов плохой, то матка не сокращается — и потом снова сцеплялись. Когда меня не было рядом, Нэлла плакала. Я не могла сходить в туалет и душ, не могла прилечь и уж тем более о ночном сне речи не шло. На железной сетке, прогибающейся до пола, было страшно уснуть и задавить ребенка: дочка отказывалась меня отпускать. Она молчала только на руках, впившись деснами в грудь, пока я носила ее по палате.
