Когда мы перевезли ее домой, я быстро пришел в себя. Особенно мне помогли ночные бдения, когда весь мир, за исключением ночника в форме совы в углу детской, был погружен во тьму. Я часто брал Элинор из кроватки и шел с ней в свой кабинет в глубине квартиры. Там у окна, я давал ей любительские уроки астрономии. Довольно скоро мы выучили Пояс Ориона и ковш Большой Медведицы, который неизменно заставлял Элинор смеяться или замирать от восторга.
Когда она немного подросла, мы стали вместе выходить с ней по вечерам на улицу. Элинор сидела в идиотском рюкзаке-кенгурушке, который прислала нам моя сестра, и ее головка слегка покачивалась у твоей груди, пока мы шагали к Лугам [10]. Там мы проводили минут по двадцать-тридцать, показывая девочке то пасущихся на траве пони, то посверкивавшие сквозь балюстраду моста огни велосипедных фар. Обычно Элинор не проявляла никаких эмоций, если не считать недовольства, вызванного слишком холодным воздухом, но как только на темное небо высыпа́ли звезды, она принималась тыкать в них коротким, пухлым пальчиком, и это наполняло гордостью мое отцовское сердце. Элинор оказалась весьма сообразительной и, что казалось мне еще важнее, любознательной и восприимчивой. В ней было очень много от тебя, Мегс.
Ни на что другое я бы не согласился.
В конце концов мы добирались до узкой калитки-вертушки, ведущей к выходу с Порт-Мидоу. К этому времени Элинор почти всегда спала, и мне казалось – вернулись старые добрые деньки, когда нас было только двое. У калитки я всегда останавливался, чтобы поцеловать тебя, а ты в свою очередь привставала на цыпочки, отчаянно скрипя резиновыми сапогами-веллингтонами. Да, все снова было как прежде, но лучше, потому что в кенгурушке у тебя на груди сладко посапывала еще одна причина быть счастливыми. Прежде чем закрыть калитку за собой, мы по очереди целовали Элинор в головку – в то место, где из-под чепчика выбивались тонкие, рыжие волосики. Наша дочь была с нами, она была здорова и довольна, и это придавало нашей жизни новое измерение. Все теперь казалось более выпуклым, ярким и целым, и я снова мог дышать полной грудью.
Только одно беспокоило меня. Я хорошо видел, как сказалось на тебе материнство. Особенно это было заметно в первые недели. Я беспокоился за тебя на протяжении всей беременности, и это было в порядке вещей, однако и после родов тревога не оставляла меня. Нет, ежедневные трудности, с которыми сталкиваются все матери, не сделали тебя ленивой или небрежной, но… просто я слишком хорошо тебя знал. Ты прекрасно справлялась со всеми делами, но никакие твои успехи не могли справиться с твоей неколебимой уверенностью, что мы, родители, ежеминутно балансируем на грани грандиозной катастрофы. Иногда, когда Элинор слишком долго плакала и никак не успокаивалась, я почти физически ощущал исходящие от тебя волны паники.
