, доехал хорошо, спасибо, пауза, значит, завтра в одиннадцать, пауза, в одиннадцать тридцать, согласен, пауза, конечно, глупышка, позавтракаем вместе, пауза, я сказал глупышка, пауза, почему ты на вы, пауза, не знаю, мне кажется, что мы давно-давно знакомы, пауза, ты мое сокровище, пауза, — я снова надеваю халат и возвращаюсь в холл, в «Чивас Ригал», по крайней мере это у меня есть, и текст считает, что по крайней мере это у меня есть, что я снова надеваю халат и возвращаюсь в холл и в «Чивас Ригал», в то время как Заика продолжает названивать Лил, бесполезно перечитывать, чтобы проверить — так оно и есть: я, стало быть, возвращаюсь в холл и в «Чивас Ригал», в то время как Заика продолжает названивать Лил.
Джону Барту[120]
В смутном Иллионе[121], на, возможно, тосканских равнинах[122] при закате гвельфов[123] и гибеллинов, а почему бы и не в землях датчан либо в области Брабанта[124], густо политой кровью, — меняющаяся панорама, подобно свету, который между двумя черными тучами ложится на поле битвы, обнажая и облекая полки и арьергарды, все эти стычки врукопашную, с клинками и алебардами, — искаженный вид, открывающийся только тому, кто верит в бред, кто в дыму, среди беспорядочного бегства и орифламм[125], выискивает в этой батальной сцене наиболее острый ракурс, кто ищет в ней свой личный сгусток крови.
Итак — битва, рутинная расточительность, обильно питающая фантазию и грядущие хроники. Многие ли видели героя в его звездный час, окруженного алыми врагами? Результативное деяние любого аэда[126] или барда — не спеша выбирать и рассказывать. То же относится к слушающему или читающему: попытаться приуменьшить безграничный бред. И, возможно, тогда вылущится из толпы лицо, в котором зашифрована вся его жизнь, а Шарлотта Корде[127] перед обнаженным телом Марата вольна выбрать грудь, живот или горло. Вот и сейчас от костров, приказов и контрприказов, в завихрении ретирующихся стягов и воинов-ахеян, устремивших свое наступление на соблазнительный фон пока еще не разрушенных стен, рулетка взгляда перекатывает глазное яблоко в лунку с цифрой, которая похерит тридцать пять пустых надежд ради возвеличивания одной судьбы, красной или черной — какая разница.
Вписанный в моментальную сцену герой выдергивает в замедленной съемке меч из тела, единственной опорой которому теперь служит воздух, с отвращением глядя на это окровавленное падение. Щитом он закрылся от нападающих, щит поражает их лица шрапнелью отраженных лучей, а дрожь его руки оживляет на щите ужимки бронзовых образов. Наверняка враги ринутся на него, но не упустят из виду то, что он являет им, готовясь к последей схваке. Ослепленные (щит, словно зажигательное зеркало, облекает в пламя их фигуры, обезумевшие от сполохов заката и пожаров), они едва ли могут отличить бронзовые рельефы от мимолетных призраков сражения.
