…Так вот какая теперь Теруань де Мерикур! А сзади что, Дантон и Робеспьер? Эвангелина подумала так и внезапно среди тишины засмеялась, громко и неискренне. Но смех этот относился к ней самой, а не к этим людям.
…Раньше, до Шурочкиной смерти, Эва думала, кто придет в их город и развеет его скуку по ветру. Революционеры… Они представлялись ей обязательно черноволосыми, в белоснежных рубахах, с алыми пятнами крови на белом полотне. Был еще вариант: декабристы в наброшенных на плечи шинелях и расшитых мундирах. И все — все они гордые и прекрасные…
Потому она и засмеялась над собой.
А присутствующие посмотрели на Эвангелину.
Фира зло, Юлиус — вздрогнув, возвращаясь из своих весей, фабричные испуганно, мать коротко, невнимательно. Не дочь занимала ее сейчас, а то, что она должна была сейчас совершить, как хозяйка. Мать. Жена. Но совсем не в повседневном понятии этих слов, а по высокому и не до конца ей самой понятному счету. (…Да, да, она всем говорила, что революция — это справедливость, что все, что ни делается, и так далее… Но разве она думала, что ей чуть ли не первой конкретно придется решать вот такое, вот так придут к ней — несправедливо и… и справедливо?.. Почему она должна?!! А почему — нет?..) В этом доме она рожала детей, в этом доме впервые обняла в тишине спальни мужчину, своего мужа, юного Юлиуса, который обещал ей райские сады… В этом доме она жила и должна, вопреки всему сумасшествию мира, умереть. Вот это она знала точно.
И Фира была напряжена. Она вспомнила вдруг все: и что здесь ее никогда (впрочем, как и везде) не называли Глафира Терентьевна, а все Фируша да Фирушка, будто ей пять лет, что жила она здесь в комнате при кухне, для прислуги, где могла поместиться кровать и в простенке любимая ее картинка — женщина с пышными плечами, которую обнимает гладкий молодой человек с черной прической, картина была цветная и губы у возлюбленных были спелой малины. И девчонки немало над нею надсмехались, особенно немка-чернавка. За то, что ходила за нею как за маткиным теленком. И сейчас подошла и как на рынке Фиру оглядела. Фира закипала.
Не выдержала Зинаида Андреевна. Закрыла лицо руками и опустилась в кресло. Силы для решенного свершения ушли из нее бесследно, и она почувствовала себя тем, чем была на самом деле: немолодой, несильной женщиной с мужем-чудаком. (…Боже мой, а что же Юлиус? Почему он сидит и странно улыбается, он совсем сумасшедший, как она этого не видела!.. И дочь так нехорошо смеется, безнравственно и бесстыдно, в постельном капоте, обтянула его, как девица легкого поведения…)
