Следующий месяц был самым утомительным в моей жизни. Кажется верхом самомнения даже упоминать о своей жизни перед лицом тех неизмеримых космических сил, которые окружали ее. Но то была моя единственная жизнь, и она мне нравилась, и чем ближе надвигался миг, когда ее пламя будет погашено, тем больше она мне нравилась.
К концу второго дня стало совершенно очевидно, что мы вырвались из объятий Земли. Не могу сказать, что я был в восторге от этого открытия. Мой план посетить Марс был разрушен. Я был бы рад вернуться на Землю. Если я мог успешно совершить посадку на Марсе, то я, разумеется, смог бы успешно совершить посадку и на Земле. Но была еще одна причина, по которой я был бы рад вернуться на Землю, причина, которая вырисовывалась впереди, огромная и ужасная — Солнце. Мы направлялись прямо на Солнце. Если бы мы попали в капкан его могучей силы, ничто не смогло бы повлиять на нашу судьбу; мы были бы обречены. Три месяца я должен буду ждать неотвратимого конца, а затем исчезну в этом раскаленном горниле. Горнило — это не вполне адекватное слово для описания жара Солнца, который предполагается от тридцати до шестидесяти миллионов градусов в центре (факт, который вообще-то не должен меня волновать, поскольку я не предполагаю добраться до центра).
Томительно тянулись дни — или, вернее, длинные ночи; не было других дней, кроме тех, что я отмечал, когда проходило соответствующее количество часов. Я много читал. Я не делал записей в журнале. Зачем писать то, чему все равно предназначено упасть на Солнце и сгореть? Я экспериментировал в галерее, пытаясь научиться хорошо готовить. Я много ел, это помогало скоротать время, и я испытывал удовольствие от трапез.
На тринадцатый день, когда я исследовал космос прямо по курсу, я увидел великолепный мерцающий полумесяц далеко впереди и справа. Однако, должен признаться, меня не интересовали никакие зрелища.
Через шестьдесят дней я буду легким протуберанцем в солнечной хромосфере. Но гораздо раньше возрастающая жара уничтожит меня. Конец приближался стремительно.
Переживания, которые я тогда испытывал, должно быть, серьезно повлияли на мою психику. И хотя переживания нельзя ни взвесить, ни измерить, нет сомнений в том, что под их воздействием я серьезно изменился. Тридцать дней я, одинокий, стремился сквозь космос к полному уничтожению, к небывалому концу, который, возможно, не оставит атомам, из которых состоит мое тело, ни одного электрона. Самое ужасное, что все это я переживал в полном одиночестве. В результате мои чувства притупились — несомненно, об этом мудро позаботилась природа.
