Мне кажется, что именно тогда слово «эмиграция» впервые легким сквознячком коснулось моего сознания.
И вот я за пределами страны, «где так вольно дышит человек», адын, савсэм адын, савсэмадын, савсэмадын, савсэмады-ы-ы-н. Вспомнился почему-то глупый, но смешной анекдот.
На вокзале в Берлине меня встретила молодая девушка, переводчица и сопровождающая. Когда я приехал в Дрезден, мне намекнули, что она, возможно, сотрудница Stasi. Вот уж на что мне было наплевать. Тем более моя Гретхен была даже очень ничего, а я — в эйфории.
Реплика из будущего.
Мне позвонил Сильвестр Верже, простодушный, эксцентричный и хороший человек. К этому времени я уже девять лет жил во Франции.
— Boris, des blocs du de . [2]
Я молчу.
— , de Berlin . [3]
Я продолжаю молчать. Сильвестр сумасшедший, это мне в нем нравится.
— proposer aux artistes le monde de chose sur les blocs qui pour . . ? [4]
— Сильвестр, tu ne peux pas imaginer avec quelle joie [5], — ответил я.
Так в садике моей мастерской появилась бетонная глыба весом килограммов в двести той самой Берлинской стены. Рабочие установили ее на козлах для работы.
Первую ночь я провел в Берлине. В чистой малюсенькой комнатушке отеля. Там, кроме кровати и совмещенного с туалетом душа, было оконце-амбразура, которое не открывалось… и это неслучайно. Оконце упиралось в безобразную Берлинскую стену, под которой и над которой клубились терновые венцы добротной колючей проволоки. Мое окно было чуть выше стены, и я приклеился к нему.
Решив писать повествование, я дал себе слово говорить читателю только правду. Возможно ли это? Память так ненадежна, и путаница многих фактов неизбежна помимо воли. Но сильные эмоциональные переживания и вонзившиеся в мозг острые впечатления прошлого незабываемы и восстанавливаются словно вчерашние.
Переплетенные змеиные клубки колючей проволоки я видел черным контражуром на фоне льющего света с той стороны. Мне мерещились там в ярком свете вечерних фонарей видения летающих в кронах деревьев городского сада детей в ярких одеждах, как в цветной кинопантомиме. Эффект миража усиливался тем, что мое оконце, которое технически не открывалось со времен окончания Второй мировой войны, было настолько засалено и закопчено, что через него можно было бы наблюдать затмение солнца, что и происходило в некотором смысле. Я елозил лбом по стеклу, выискивая глазами маленькие «проталины», вымытые дождями, и напряженно всматривался в отлученную таинственность жизни за тюремной бетонной стеной.
