За выполнение боевого задания Лаврентий Цанава был награжден высокой правительственной наградой — орденом Боевого Красного Знамени.
Мне и моему брату в эти дни было запрещено подходить к окну, задернутому плотной шторой, как театральным занавесом, за которым был разыгран последний акт человеческой трагедии великого актера. За два года до злодеяния народный артист СССР Соломон Михоэлс был удостоен Сталинской премии, а спустя два года — государственных похорон. У гроба на обтянутых красным шелком подушечках светились советские ордена убиенного, орден Ленина в том числе. Словом, «жила бы страна родная, и нету других забот» под лозунгом то ли угрожающим, то ли утешающим, то ли строго предупреждающим: «КОММУНИЗМ НЕИЗБЕЖЕН!».
Действующие лица и исполнители трагедии:
Автор сценария: Кремль и его обитатели (плагиат практики властвующих тиранов от Нерона до Гитлера и Сталина).
Убийца: Лаврентий Цанава, министр МГБ Белоруссии.
Жертвы: Соломон Михоэлс, Владимир Голубов (сопровождающий С.М.).
Статисты: Им несть числа.
У этого окна я взрослел.
Сидя на низкой табуретке, обняв голову ладошками, уперев локти в узкий подоконник, я наблюдал жизнь послевоенной улицы. Прижимаясь сплющенным носом к прохладному стеклу, я воображал себя рыбой, которую часто видел в магазине на улице Карла Маркса, куда мама брала меня с собой. Злато-зеленая в мозаике разноразмерной чешуи, она называлась «зеркальный карп». Карп упирался носом в стекло огромного, как мне казалось, аквариума, чуть заметно шевеля хвостом. В его выпученных, с мутной поволокой глазах отражались размытые тени (вот почему зеркальный-то) тех, кто уже уготовил ему «фаршированную» судьбу, украшенную кружочками вареной моркови и вкрутую сваренного яйца.
Меня фаршировать никто не собирался. Напротив, я всечасно чувствовал за своей спиной громаду родительской любви и обожания. Глядя в окно, я мечтал. Мои мечты были невероятными, но я их забыл. Наверное, оттого, что все сбылись.
Не поднимая высоко головы, я мог провожать взглядом снующие туда-сюда ноги прохожих. Их обувь не отличалась многообразием: весной большей частью кирзовые сапоги, иной раз офицерские хромовые, реже ботинки, зимой и осенью валенки и калоши или чуни на портянку. Часто, раскачиваясь, как на качелях, проплывали, словно в рапидной киносъемке, люди на костылях или проходили тяжелой поступью на самодельных протезах. Иногда это были женщины, и тогда мое сердце сжималось ужасом сострадания. Но самые страшные картины послевоенной улицы — инвалиды без ног на сколоченных из досок платформах на стальных подшипниках. Выставив вперед обрубленные култышки, отталкиваясь от асфальта деревянными колотушками, они с грохотом прокатывались мимо окна. Их лица оказывались на уровне моих глаз, и я в панике отстранялся, прячась за оконную гардину в страхе встретиться с глазами несчастных, как если бы был в чем-то повинен перед ними.
