P.S. Уже в новые времена, проезжая через Флоренцию, встретил на Виа дель Форно своего юного приятеля, редкого дарования художника. Но, похоже, он не знал об этом и застенчиво причислял себя к цеху ремесленников. Звали его Мазаччо. Был он нежного, хрупкого здоровья. Умер в двадцать семь лет от роду, оставив свое имя мировому искусству в числе величайших. Я обрадовался встрече. Пригласил его в тратторию выпить по стаканчику тосканского вина и рассказал свою историю. Он поведал ее своему подельнику, некоему Пьеро делла Франческе. Так вот и закрепилась надолго в живописи цветовая гармония — золото по синему кобальту.
* * *
До Чопа, пограничного города, нас провожали мой двоюродный брат и друг Олег Сурский. Таможенный досмотр, как и все обыски-досмотры, унизителен и отвратителен. Но что тут поделаешь. До отхода поезда оставались минуты, а наши чемоданы на таможенных столах еще не были собраны. Наконец, защелкнулись замки, и мы бросились бегом через нейтральную привокзальную зону, тоскливо освещенную допотопными фонарями, к стоящему под парами поезду. Проводник подхватил наш багаж, и мы впрыгнули в тамбур вагона. Это было бегство. Это был момент «когда в минуту человек // переживает целый век». Отдышавшись и успокоив взволнованное сердце, взглянул в окно. В упавшей с неба вечерней мгле сиротливо мерцали унылые огоньки советской власти, ее пограничного «аванпоста» на западе, городишка Чоп.
Чоп-Чоп, Чоп-чоп, чоп-чоп — под стук колес навсегда — чоп-чоп-чоп…
* * *
Уходящим днем октября 1980 года наш вагон остановился на исчерченном косыми лучами низкого солнца перроне венского вокзала. На обеих буферных площадках вагона стояла вооруженная автоматами «Узи» охрана в красных беретах. Не в советских пилотках, не в эсэсовских фуражках, как на леденящих кровь фотографиях и в документальных кадрах хроники, а в больших, цвета вермеерской терракоты, беретах. Первое впечатление нового мира.
Не успели мы поставить обе ноги на австрийскую землю, а к нам уже подошел молодой человек и на приличном русском поинтересовался, что мы собираемся делать.
— Ехать во Францию, — ответил я, не задумываясь.
— Ну и отличненько, — не выразив удивления, сказал Володя, так звали молодого человека.
Затем он помог загрузить наш багаж в свой пикап и отвез в «отель» мадам Бетины, через который прокатилась, можно сказать, вся третья волна русской эмиграции. На следующий день вся семья предстала перед хозяйкой Толстовского фонда в Вене — мадам Керк. Нас встретили, словно давно и с нетерпением ожидали. Наша семейная анкета была безукоризненной. Моя жена, молодая красивая женщина с русско-монголо-иудейским лицом, дочь расстрелянной в 37-м году «надежды русской молодой поэзии», как определил Бориса Корнилова Николай Бухарин на Первом съезде советских писателей в 1934 году. Я — художник. Дочь, окончив английскую школу в Минске, говорила на языке. Десятилетний сын пришел с теннисной ракеткой.
