— Ребят, а вы чего здесь сидите? Сейчас я разберусь, — как-то мягко сказал он.
Майор извинился за «глупое недоразумение» и предложил развести ребят по домам. Девочка, уняв слезы, сообщила, что ей надо на вокзал, незаметно выскользнула, и будто испарилась. Вилли вышел на крыльцо один, майор нагнал — и протянул листочек. Номер телефона, «Юрий Петрович».
— Обязательно позвони, — заговорчески произнес майор. — Тебе дать денег на телефон-автомат?
— Кстати, да — дерзко ответил Вилли. — Было бы неплохо.
— Это говорит хиппи Вилли, кому я звоню?
— Это Юра. Все нормально-нормально, Вилли, я в «Литера-турке» работаю, приезжай ко мне, — без всяких предисловий выпалил Щекочихин на другом конце.
— У меня денег-то нет.
— Да ладно, ты же хиппи, не доберешься до Очакова?
В Очакове старые кирпичные дома 50-х годов. Квартира на первом этаже. Налево комната, направо кухня, стол с пишущей машинкой, книжные полки, диванчик у окна. Покосившийся пол: если в комнате положить бутылку, она аккурат по параболе скатывается на кухню — чпок — и в погреб.
Аскетичный всеприимный дом, через который прошли многие.
Вилли прожил у Щекочихина пять дней. Щекочихин ругался, что парень ездит на Пушку, волновался. «Я абсолютно убежден, ты должен быть журналистом».
Вилли уехал. Сходил в армию, вернулся. Приехал в Москву поступать. На этот раз уже на журфак.
Щекочихин отчего-то вцепился в Вилли: хотел, чтобы тот практиковался — писал, отправил стажироваться в «Московский комсомолец»… Только Вилли противился: отдел комсомольской жизни командировал его на комсомольское собрание. Текст-то Вилли написал, но больше в редакции не появился.
— Надо делать, что тебе скажут, ты еще никто, тебе надо показать, кто ты есть, а потом выбирать, — ругался Щекочихин.
О хиппи Вилли Щекочихин так и не написал. Хиппи Вилли — это Олег Пшеничный. Много лет он писал для «Новой» о музыке. Щекочихин изменил его судьбу. Как и еще с десяток судеб.
Щекочихину до всех было дело. И с кем я ни говорила, каждый говорил: Щекоч (так его звали и зовут) доверял всем, иногда без разбора. Его жадно интересовали люди. Он не боялся задавать вопросы. Вот придет вам в голову спросить отъявленного хулигана о его мечте? Казалось бы, потерянного человека — о его планах на будущее?
Он спрашивал не как было положено тогда — о любви к родине и партии. Он интересовался, чем человек живет, бытовухой. И это уже было экзотическим событием для того, к кому он обращался, и для того времени — в целом.
