Потом я думаю: я сама так одевалась. И то была свобода.
Европеизированные, вот нас как называли.
Японские туристы приближаются к нам, щебечут, и мы не успеваем вовремя отвернуться: они видят наши лица.
При них переводчик в шаблонном синем костюме и красном узорчатом галстуке с булавкой: булавочная головка — крылатый глаз. Переводчик отделяется от группы, выступает вперед, к нам, загораживая дорогу. Туристы толпятся у него за спиной; один нацеливает камеру.
— Простите, — говорит он нам обеим довольно вежливо, — они спрашивают, нельзя ли вас сфотографировать.
Я вперяю взгляд в тротуар, качаю головой: нет. Им полагается видеть только крылышки, клочок лица, подбородок и кусочек губ. Не глаза. Мне хватает ума не глядеть переводчику в лицо. Большинство переводчиков — Очи; во всяком случае, так говорят.
Мне также хватает ума не отвечать «да». Скромность — это невидимость, говорила Тетка Лидия. Не забывайте об этом. Если вас увидели — вас увидели, — значит, — ее голос вздрагивал, — в вас проникли. А вы, девочки, должны быть непроницаемы. Она звала нас девочками.
Гленова тоже безмолвствует. Засунула руки в красных перчатках в рукава, спрятала.
Переводчик оборачивается к группе, выдает иноязычное стаккато. Я знаю, что он скажет, я знаю текст. Он сообщит им, что у женщин здесь иные обычаи, что для них взгляд через объектив камеры — насилие.
Я гляжу вниз, на тротуар, зачарованная женскими ногами. Одна японка — в босоножках с открытым мыском, ногти выкрашены розовым. Я помню запах лака для ногтей, и как он морщился, если наложить второй слой чересчур быстро, и атласный мазок прозрачных колготок по коже, и как ощущались пальцы, всем весом тела вдавленные в отверстие мыска. Женщина с крашеными ногтями переминается на месте. Я ощущаю ее туфли на собственных ногах. От запаха лака меня стискивает голод.
— Простите, — снова обращается к нам переводчик. Я киваю — мол, слышу.
— Он спрашивает, счастливы ли вы, — говорит переводчик. Я представляю себе их любопытство: Они счастливы? Как они могут быть счастливы? Я ощущаю, как скользят по нам блестящие черные глаза, как японцы чуточку наклонились вперед, чтобы расслышать ответы, — особенно женщины, хотя мужчины тоже: мы — тайна, мы запретны, мы их волнуем.
Гленова ни слова не говорит. Пауза. Но иногда и промолчать опасно.
— Да, мы очень счастливы, — шепчу я. Надо же было что-то сказать. А что тут скажешь?
