— О! — опять произнес Озол и умолк надолго.
Я уже думала, что его молчанию не будет конца, тем более что он, выбив трубку о каблук сапога, опять стал, не торопясь, набивать ее. Наконец он разжег ее и сказал веско:
— Володька, ты умный человек.
Мы переоделись. Володька сменил гимнастерку на Федин пиджак, он еле сошелся на его бульдожьей груди. Я надела Наташино платье — смешно было думать, что Наташа не всунет в вещевой мешок свое любимое васильковое платье. Оно было мне до пят, и мы подшили подол почти на пол-аршина. Опять же смешно было думать, что у Наташки не окажется нитки и иголки.
Я с сожалением сняла выданные мне в ЧОНе и пришедшиеся как раз впору сапожки и влезла в чьи-то растоптанные тапочки. Володька опустил по нагану в карманы своих галифе. Теперь, мы были пара хоть куда! Умереть со смеху можно было: жених и невеста!
Из города до Лихова обычно добирались так: сначала поездом до узловой станции, а потом пешком, если не попадалось попутной подводы. Так как мы с отрядом отклонились в сторону от линии железной дороги, я предложила выйти к ней в районе станции: наверняка встретятся какие-то лиховцы, и мы придем вместе с ними, это будет как-то естественнее. Во всяком случае, так мне казалось.
Никогда в жизни я не думала, что мне предстоит вернуться под, так сказать, отчий кров при таких условиях! Да и вообще, меньше всего я собиралась туда возвращаться. К отцу, который ни черта не смыслит в политике, а мать и того меньше. Да ни за какие коврижки! И вот пожалуйста! Смущал меня и Володька. Мне заранее было чертовски стыдно за резеду, слоников, за эту ужасную отсталость и мещанство в отцовском доме.
И я не знала, как надо представлять жениха. Падать в ноги и просить благословения, как у Островского? Я представляла себе, как заохает мама, а, придя с работы, злорадно — обязательно злорадно! — скажет мой аполитичный отец: «Вернулась все же! Вертихвостка!» И уж совсем невозможно было вообразить, как он отнесется к моему замужеству.
Сердце у меня сильно забилось, когда издали показался синий купол лиховской церкви. Удивительно! Он был еще синее, чем раньше: неужели наш поп Амвросий ухитрился среди всеобщей разрухи отремонтировать церковь? Впрочем, это было возможно: Амвросий был поп-ловкач, поп-пройдоха. И в церкви у него стояли шум и веселье, как на ярмарке. Тут совершались всякие сделки, и на паперти только что лошадьми не торговали.
Мы бодро шагали по шпалам. Володя сопел и молчал. Он научился от Озола молчанию, в котором, казалось, что-то назревало.
