Между прочим, Матвей был художником и без конца рисовал Наташку.
Он рисовал ее не в том ситцевом платье, которое она носила, а в каком-то кисейном, с бантами. И говорил, что Наташка — «тургеневская девушка». Какое нахальство! Сравнивать ее с Лизой, ушедшей в монастырь из-за того, что — подумаешь! — у Лаврецкого оказалась жива жена! Или с глупой, как пробка, Джеммой! Конечно, Наташку это просто бесило.
Что касается моего романа с Валерием, то, по правде, тут хвастать было нечем. И собственно, на что я могла надеяться? Ему исполнилось двадцать пять. Он был комиссаром, очень важным, даже на автомобиле ездил. И конечно, ему «была не новость смиренной девочки любовь». А я, малолетняя дура, влюбилась в него, еще когда он работал у моего отца подручным, а я просто малявкой бегала по огородам. Но «любви все возрасты покорны», и я тоже была покорна. Может быть, конечно, это потом мне показалось, что я еще тогда была в него влюблена. Но все-таки что-то было с самого начала. Потому что, помню, я ужасно плакала, когда Валерий уехал в Петроград. Мама пекла ему пирог на дорогу, а папа говорил: «Не журитесь: Валерка не пропадет, у него на плечах голова — не задница!» Это у моего папы высшая похвала.
А потом я уже была большая и ходила в ячейку танцевать. Мы танцевали на веранде хозяйского дома при луне. Хотя было еще довольно холодно и шел дождь. Я танцевала с одним парнем падеспань, и вдруг кто-то меня хватает прямо за юбку и оттаскивает от моего кавалера. Я даже не узнала Валерку сразу: он стал почти что старый, в солдатской папахе и кожаной тужурке. Он меня приподнял, посмотрел на меня близко и говорит:
— Лелька, ты стала взрослая!
Тут я влюбилась окончательно. И мы танцевали с ним вальс, и падекатр, и полечку: «Пойдем, пойдем, ангел милый, пойдем танцевать со мной!»
Потом дождь кончился, и мы убежали в сад и сидели под деревом на скамейке до рассвета. Это я в первый раз в жизни сидела до рассвета.
Валерий спросил:
— Тебя дядько Пахом не вздует за то, что ночью шляешься?
Я ответила независимо:
— Вот еще чего! Руки коротки!
Но все-таки мне было немножко не по себе.
Мой папа был против всего: и ячейки, и танцев. Но со мной он не мог ничего сделать. Чуть что, я начинала кричать, что меня притесняют как личность и что папа — феодал. Мой папа не знал, что такое феодал, и пугался. А мама говорила: «Не хвилюйся, Пахом! Хай скаженна девка перебеситься!»
А потом я подумала: «Где же Валерий остановился? Ведь он жил всегда у нас на квартире».
