Фридеман, так же как и Вольтере, много говорит о вневременности гештальта, «возникшего из божественной середины», о его целостности и единстве, но, пожалуй, лучшим определением гештальта служат его слова: «Средством для определения гештальта является мера, заимствованная из космического устройства и перемещенная в человеческое, чтобы организовать его сходным образом; не меняясь от одного лица к другому и не будучи воплощена в чьей-либо личности, она в таком своем значении впервые придает ценность положению „Человек есть мера всех вещей"».
[27]И все-таки гештальт может при определенных условиях подвергнуться действию разрушительных сил и утратить свою органическую целостность: у Фридемана гештальт «раскалывается», «растягивается», даже «уничтожается и исчезает», оставляя человека в обезбоженном и опустошенном мире. Борьба за греческий гештальт и составила содержание деятельности Сократа, который в одиночку выступил против сил разрушения: Фридеман говорит, что в это время распада оказался «действителен как раз только сократический гештальт», это Сократ подтвердил своей смертью («его смерть и есть его учение»).[28]Платон, продолживший борьбу своего учителя, не остался в рамках одного только мышления (Фридеман замечает, что Сократ был вынужден оставаться только мыслителем), а устремился к тому, чтобы придать сократовскому гештальту характер действительной жизни, для чего соединил в своей деятельности духовное с телесным. Гештальт не может быть только мыслимым, духовным, он требует духовно-телесного единства. Служение, объединившее Платона и его учеников в Академии, потребовало именно такого единства, освященного культом и волей Платона. «Уносящуюся вверх, упоенную собою душу Платон вернул на телесную почву, погрузил в нее в виде ростка — а это не удавалась ни орфикам, отказавшимся от телесного начала, ни христианам, отрешенным от греческого истока, — и избежал того, чтобы благоговение перед родственной богу душой закоснело в единственном жесте: в бегстве от земного и мольбе к небесному. Как мы показали, платоническая душа возросла не из отрицания тела, как христианская, а из утверждения творческой силы духа; она никогда не противопоставляется телу в изначальном и постоянном, но в самом крайнем случае лишь во второстепенном смысле, обусловленном соответствующим моментом в отправлении культа, и потому оказывается способна вобрать в себя и заново связать между собой сущностные силы плоти».
