Но обширное искусство многознающего врача Эриксимаха может измерить только объем, а не глубину, и его умений не хватает для того, чтобы включить частночеловеческие законы Павсания в очерченные им самим всеохватные пределы. А ведь такое требование имеет место: Павсаний со всей ясностью провозгласил закон для отдельного любящего, но в то же время, следуя необходимому ограничению, вырвал эрос из мировой взаимосвязи и представил его как нечто слишком человеческое, Эриксимах же, вне связи с этим, восстановил мировой объем; но человеческая способность еще не погрузилась у него в космическую, она даже не была связана с ней, и это высочайшее философское свершение, это соединение осталось неисполненным. Последнего решения мы ожидаем от самого Сократа и удивлены тем, что прежде него еще слышим речь сочинителя комедий, а потом и трагика. Здесь, где логическая структура всего диалога, казалось бы, требует такого же логического заключения и вывода, звучит в виде прелюдии сперва глубокий и серьезный, хотя и рассказанный в шутливом тоне миф Аристофана, а за ним гим-нически восторженный дифирамб Агафона, и потому даже самому далекому от жизни логику тут должно стать ясно, что платонизм вырастает не из логики, а из жизни, что он занят не умственным упорядочиванием мертвых материй, а творческим созиданием нового духа. Но такое порождение духовного никогда не может проистечь из логического порядка изолированных идей, а только из телесных недр безраздельной жизни, еще не сделавшейся стерильной во все более тонкой и обескровленной сети частных наук. Не о том, как приумножается и упорядочивается знание, хотим мы с восхищением узнать из «Пира», а о том, как под творческим давлением небольшой, но щедро расточающей свою жизнь группы пирующих из темных основ бытия, о которых говорит благородный юноша Федр, и все выше, через образы Павсания и Эриксимаха, платящих за растущую ясность некоторым несовершенством, постепенно и непрерывно проявляется духовное содержание, сперва еще лишь образно схваченное Аристофаном, затем провозглашаемое Агафоном в строках гимна и наконец облекаемое в зримую плоть в Сократовом мифе. В «Апологии» и «Федре», в «Федоне» и «Пире» мы почитаем и восхищаемся тем, как духовное прокладывает себе путь наверх, прорастает из хаоса к гештальту, и философией у нас называется это порождение нового духовного содержания, а вовсе не сортировка уже устоявшихся знаний по категориям и системам. Поэтому пусть аналитик подождет, пока определение эроса достигнет своего логического завершения, а сперва выслушает мифы и гимны; мы же в этом месте высказались против него лишь из-за той заносчивости, с которой он отвергает эти глубочайшие откровения как «отсталые и находящиеся в плену у еще не пробившегося к ясности духа того времени». Поскольку ныне серьезные ученые труды половину диалогов не признают из-за того, что они темны или в высшей степени метафоричны, причем такие голоса не удосуживаются у самих себя спросить, не более ли велика перед лицом того самого духа опасность их собственной ошибки в отношении всего жизнеустройства, — то пусть такая самозащита будет нам позволена ввиду нашей любви к греческому вождю, не раз доказывавшему свою правоту.
