Если же в «Федоне», вопреки всему этому, Земля предстает в виде мирового осадка, то это имеет уже по-другому обусловленный смысл, который мы проясним при рассмотрении потустороннего у Сократа.
В мерцании софистических отражений, в череде пестрых картин и в изысканом преломлении лучей света Сократ, который, если судить извне, ориентировался только на мышление, предстает, пожалуй, даже менее реальной, менее действительной фигурой, чем разъезжающий на облаке Небесный охотник. Но то, что здесь именует себя действительным, — на деле лишь немощная жестикуляция выродившихся наследников: мысль слишком слаба, чтобы претвориться в гештальте, вместо героического упорства — безответственная переменчивость, религия превращена в маскарад и бутафорию или же расколота на секты, где дробится ее последняя здоровая основа, а искусство — уже не выражение, а намерение, не то, что должно быть как необходимое, а то, чего хотят как желаемого. Действителен как раз только сократический гештальт. Охота на видимость — это для Сократа и есть служение действительности, тут значимо только то, что устремлено к центру, который ему указан дельфийским богом; и пусть Сократ производит впечатление всего лишь мыслителя, все же именно он — основатель действительности нового царства.
Конечно, в сравнении с Гераклитом и Парменидом он невзрачен и сух, но ведь на том, кто ищет дневного света, и не может покоиться предзакатный глянец. В его бесстрастном учении выражен напор более глубоких инстинктов, но господствующим разнузданным инстинктам он не мог противопоставить свой собственный — «только из самых дальних далей приходит обновление»; сохраняя свое в строгой тайне, насмехаясь над собственными желаниями, он должен был пройти трудный путь воспитания мысли и там, где другие представали полными жизненных сил, выслушивать упреки в безжизненности своих рассуждений; где те являлись в убранстве красивых речей, ходить вовсе без одежды; и где они истощали себя в дерзком порыве расточительности, строго воздерживаться и экономить — он, который сильнее всех был движим своим демоном, кто поднялся из самых зловещих и темных глубин. Противопоставить анархии инстинктов некий более сильный инстинкт означало бы лишь на время перекрыть разливающийся по пустыне поток, но не возвратить его в прежнее, плодотворное русло, и только более строгое обоснование закона, которое позволило бы противостоять движению софистов во всех его логических разветвлениях и следствиях, только укрепление коры могло бы загнать брызжущие соки назад в сердцевину. Сократ просто вынужден был действовать только как мыслитель, и позднейшим временам ничего не стоило выставить эту его нужду не бог весть какой добродетелью, вообразив, будто его значение сводится к открытию индуктивного метода и понятия, или же превратно трактовать его как греческого
