Она убежала так же быстро, как прибежала, а я поспешил за ней по лестнице, на площадку под «клеткой идиоток».
Там мы увидели светловолосого военного красавчика, которого я знал уже в лицо; он только что вылетел из комнаты той женщины, был взбешен, а руки, которые он вытирал носовым платком, были испачканы кровью.
— Беда! — крикнула госпожа Целестина и зашаталась. — Беда! Он убил ее, наверняка убил эту бедную Виргинию! Я слышала ее отчаянный крик! А теперь эта мертвая тишина!..
Мы вбежали в комнату; в это время со всех сторон уже слышалось хлопанье дверей и поспешные шаги встревоженных жильцов: сбежался весь дом.
Женщина, которую госпожа Целестина назвала Виргинией, лежала на полу в изорванном платье, с волосами в беспорядке, со следами крови на лице, шее и груди. Она была без чувств. Я поднял ее и положил на канапе. Госпожа Целестина смачивала ей водою виски. Виргиния открыла глаза и увидела любопытные лица толпившихся в дверях жильцов дома.
— Прогоните их, госпожа Целестина, — были ее первые слова. — Госпожа Целестина, заприте дверь. Мне сделалось дурно… Я упала… Поранила себя до крови…
Госпожа Целестина повторяла эти слова, прося собравшихся разойтись и не беспокоить Виргинию. В это время Виргиния испытующе, пасмурно, мрачно всматривалась мне в глаза.
— Умру? — тихо спросила она.
— Не думаю, — ответил я. — Нет! Раны неглубоки.
— Жаль! — сказала она.
Это короткое слово скрывало в себе в эту минуту целую бездну сожаления.
— Он хотел убить вас? — спросила госпожа Целестина.
— Кто? Здесь никого не было. Я только упала, — пробормотала в замешательстве Виргиния.
— Я слышала, как вы звали на помощь, — сказала госпожа Целестина, — а потом мы видели его, как он выбежал из комнаты.
— Леон? — с величайшей тревогой спросила Виргиния. — Вы не выдадите его! — воскликнула она, быстро хватая меня за руку. — Вы не выдадите его! Даже если бы я умерла! Я не хочу! Умоляю вас! Кому какое дело до того, если бы даже он убил меня? Это мое дело, а… а… а я… хотела бы умереть…
Она закрыла глаза, и из-под посиневших век показались слезы.
Минуту мы простояли с госпожой Целестиной в молчании, растроганные и грустные. В комнате была глухая тишина. Вдруг начала петь птица, сладко, протяжно, мечтательно. Я посмотрел туда, откуда неслось пение: птица сидела в клетке у окна, заросшего снизу доверху сочной листвой какого-то красно-цветущего вьющегося растения.
Это было то самое окно, которое, прежде чем я попал в дом «под утопающей звездой», вызывало во мне романтическое видение — что за ним скрывается «воплощенная поэзия», воплощенная в молодой, прекрасной девушке, чистой лилии, каким-то чудом выросшей из развалин и остатков этого старинного парижского квартала, как в сказке из руин обваливающегося замка!
