— Ниже была подпись, польская фамилия, которую теперь уже не помню, и дата: 1832.
— Это изумительно! — воскликнул я. — Это стекло уже пятьдесят шесть лет здесь! То бедное сердце, в котором, по цитате Словацкого, было столько скрытого плача, уже наверняка давно перестало плакать и биться, тогда как тонкая стеклянная дощечка, подверженная бурям, ветрам и всяким случайностям, пережила все эти скорби и похороненные надежды. Сколько забытых вздохов и криков, умоляющих молитв и проклятий слышали тогда, вероятно, эти почернелые, но крепкие еще стены вашего дома. Сколько, быть может, утопающих звезд упало и потонуло в его мрачном нутре. Ах, эта исчезаемость человеческой жизни!..
Ройко ничего не ответил, отошел в глубь комнаты и сел на кровать. Я видел, что в нем происходит что-то, к чему у меня не было ключа. Несомненно, с ним снова говорили они, потому что он, казалось, совершенно забыл о том, что я сижу возле него и с ним разговариваю. Только минутами мне казалось, что он замечает мое присутствие; он изредка взглядывал на меня как бы с удивлением, словно желая сказать: «Ты здесь? Кто ты и чего здесь ищешь?» Это было невыразимо неприятно. Я встал и пожал ему руку. Она была горяча, как в жару.
— До свидания, — сказал я, наклонив голову.
Ройко молча кивнул.
Я тихо вышел из комнаты, остановился на минуту за дверью, прислуживаясь, но Ройко даже не пошевелился. Я медленно пошел дальше.
Дверь «клетки идиоток» была теперь закрыта, и из-за нее не долетало ни малейшего шума. Весь дом был как заклятый, но когда я сошел на пол-этажа вниз — вдруг поднялся шум, дверь одной из комнат быстро распахнулась, и молодой светловолосый военный, франтовски причесанный, с нафиксатуаренными усами, тип знающего себе цену «красавчика», вылетел в коридор и стал кого-то ругать. Освещенный полосой света, бьющего от лампы в комнате, он приостановился на минуту в темном проходе. За ним показалась женщина с растрепанными волосами, некрасивая, бедно одетая, вся заплаканная.
— Леон, дорогой мой Леон! — в смертельной тревоге кричала она, схватив его рукав. — Ради Бога, постой! Куда ты идешь? Куда ты идешь? Ах, ты покидаешь меня!
Он грубо оттолкнул ее, так что она зашаталась.
— Черт тебя возьми, уродина! — крикнул он и сбежал с лестницы.
Я невольно остановился. Женщина даже не заметила меня. Бледная, сразу онемевшая, она заломила руки, потом прижалась лицом к стене и дико зарыдала. Она была трогательна в своем горе.
