И весь этот период моей жизни беспрестанно наполняли одни утопии, за которыми я гнался, к которым рвался — увы! — напрасно! Но и теперь еще я возмущаюсь против них — и даже люблю их. Утопии! Почему утопии? Все мои стремления и планы были совершенно возможны и способны к жизни, и если они рушились, то только потому, что я не принимал в расчет людской злобы, зависти или неприязненного безразличия. Несомненно, моя личная слабость и отсутствие терпения были также сильно виноваты. Прежде всего, привела меня к гибели любовь к искусству, потом жажда славы, и, наконец, мечты о большом богатстве, которые я надеялся осуществить за океаном. Химеры и обольщения! Мусор распадающихся грез засыпал всю мою душу и сделал из моей жизни бесплодную пустыню… Но нет, нет, это сделала только моя вина, о, та моя вина, та моя вина…
Он сразу умолк, голова его тяжело упала на грудь, все тело его лихорадочно дрожало, глаза были смертельно печальны. Мы оба долго молчали. Я боялся заговорить, чтобы это не вышло похожим на то, будто я из любопытства хочу что-нибудь узнать о вине, о которой он помянул с такой искренней и глубоко патетической нотой в голосе. Наконец, Ройко медленно поднял голову, глаза его блуждали по деревьям, откуда к нам неслось веселое щебетанье птиц.
— Теперь вы знаете все, — довольно спокойно сказал он, словно буря в нем совершенно утихла. — Вы знаете все в общих чертах. На подробности же не хватило бы целой книги. Чего только не пережил я в разных чуждых странах! Чем я только был и чем не был! Даже чем-то вроде камердинера у одного аристократа. Это случилось в дороге и вследствие стремления к одной великой цели, которой, как и всех других, я не достиг. Вы видите, с какой откровенностью говорю я, если даже признаюсь вам в том, что очутился почти в ливрее, я, — приверженец свободы, жаждущий сокрушать пути свои и чужие! Что за скачок, — наверное подумаете вы, не зная подробностей, — с поднебесного пути артиста, пылающего жаждой бессмертной славы, в переднюю, почти в лакейство… И в этом, бесспорно, есть немного правды, но — черт возьми все! — какое мне теперь до этого дело! Я расстался со всеми призваниями, счастье всегда оборачивалось ко мне спиной.
Как истинный raté и declasse[4], как говорят здесь, я принадлежу к самым печальным явлениям нынешней цивилизации, в которой всегда, с первых лет жизни, я инстинктивно чуял что-то враждебное мне и пагубное. Поверите ли вы, однако, что все это теперь не причиняет уже мне никакой боли? Я сказал вам, что в настоящее время я состою маленьким служащим в одном промышленном заведении. Я не умираю ни от голода, ни от холода и не хожу в лохмотьях. Тысячи людей, лучше меня, не пользуются благополучием. Я могу умереть спокойно и нормально. Чего же мне еще желать? Разве что скорейшего конца.
