Уставившись взглядом в почерневшую землю, сидел на паперти обгоревшей кремлевской церкви Николы Гостунского, той, что между Архангельским собором и Фроловскими воротами, мужчина лет двадцати. Вокруг сновали какие-то тени, доносились тяжкие стоны, а он сидел, придавленный огромным, полным отчаяния и ужаса миром.
Иван Федоров, молодой дьякон церкви Николы Гостунского, с горечью размышлял, что вся его жизнь, так хорошо начинавшаяся, может теперь пойти прахом…
Три года назад жители Варварки выбрали его, Ивана Федорова, как самого грамотного, самого честного и порядочного, дьяконом своей уличанской церкви Варвары. Той самой церкви, которую построил знаменитый итальянец Алевиз — создатель Архангельского собора Кремля. И двух лет не прослужил Иван там, как по велению митрополита Макария перевели его в Кремль, в храм Николы Гостунского, где хранилось множество славянских и греческих книг. Храм подчинялся самому митрополиту и потому пользовался почетом. Служителей брали сюда особо грамотных, и он, Федоров, удостоился этой чести. Радовался тогда старик отец… Счастлив был он сам, счастлив, что каждодневно будет с дорогими его сердцу книгами. А теперь, что теперь?
Год назад умер отец. Умер, когда он, Иван, служил в храме. Дома теперь у него тоже нет. Иван даже не побежал тушить избу. Он остался здесь, при храме, желая вынести и укрыть от огня книги, а повелели выносить иконы… Сгибаясь под их тяжестью, тащил к подвалам кремлевской башни. Но и туда добрался ненавистный огонь. Погибли древние образа… Погибли книги…
Светало. Тяжкое серое облако еще висело над городом, и сияние пробуждающегося дня было каким-то непривычным, призрачным. В этом мерцающем свете возникло перед Федоровым странное шествие. Закопченные монахи в черных одеяниях несли на серых холстинах тела погибших при пожаре. Процессия двигалась молча по направлению к Чудову монастырю. И в этом неверном свете особенно желтыми казались языки свечей, горевших в скрещенных на груди руках мертвецов. Процессия свернула за угол, и вдруг почти у самых ног Федорова зачирикала, заверещала неизвестно откуда слетевшая стайка драчливых воробьев. От Никольских ворот донесся стук топора, ему откликнулся другой — у Боровицких. На посаде непривычно голосисто заорал петух. Наступило утро нового дня.
Федоров встал, потянулся. И только сейчас заметил, что цепко держит в руке обгорелый растрепанный томик «Троянской истории», случайную книгу, которую сумел сласти. Он быстро сунул ее за пазуху, прямо к телу, к сердцу, как самое дорогое и единственное сокровище.
