Правда, приступы красноречия часто перебивались пронзительным криком, летящим из горницы:
— Ираклий, пора гусей кормить!..
— Иду, иду! — отзывался он, но тотчас спохватившись, строго, с сердитым выражением лица говорил Степану:
— Иди-ко, парень, накорми гусей. — И уже с остатками учительского пыла: — Гусь — птица прожорливая, его надобно кормить в день не менее пяти раз, запомни!
Пронзительный командирский голос принадлежал молодой жене Иванцова, женщине красивой, властной и постоянно сердитой. Степан ее видел редко, а она так его и вовсе не замечала. Кроме жены и тещи, у Иванцова было еще две дочери пяти и семи лет. И вот когда семейство отправлялось в церковь или в гости, Степана оставляли с ними вместо няньки. Обычно девочки сидят в передней горнице, замкнув дверь на крючок со своей стороны, а Степан должен быть постоянно в кухне и караулить эту запертую дверь. Степан очень рад такому поручению — он идет в мастерскую, берет кисточку и при свете лампы начинает рисовать. Он уже знает, как надо рисовать. Надо тонко отточенным угольным карандашом сделать контур, прорисовать линию глаз, лица, а потом начинать писать краской. Но керосиновая лампа светит плохо, краски теряются, коричневая делается очень похожа на синюю, синяя — на красную, а тон сделать вообще нет возможности, поэтому лик Николы получается каким-то угрюмым, тяжелым и вовсе не похож ни на какую икону. Так что не жалко доску расколоть и бросить подальше в печку — завтра сгорит. Однажды, перед пасхой уже, за один такой раз Степан успел перерисовать на тонкую фанерку картину из журнала. Эту картину художника Маковского он давно приглядел в журнале, который валялся в мастерской. Там была нарисована ночь, и все было как настоящее, как живое: низкая луна, заросший травой пруд, едва видная темная даль широкого поля... От картины веяло тишиной, покоем, и Степану как-то не верилось, что перед ним обыкновенный листок бумаги. Он перевернул страницу, но там была чистая глянцевая бумага. Вот эту картину он и стал переносить на фанерку. И так увлекся, что не сразу услышал, как барабанят изо всей силы в дверь. Он бросил фанерку в печку и побежал отворить. Но, конечно, Иванцов догадался.
— Ты опять тут лазишь, мордовское охвостье! — закричал он и затопал ногами. — Выгоню-у!..
Но, побушевав досыта, он отмяк, а на другой день уже и не вспоминал. Должно быть, он был добрый человек, и если бы его не шпыняла молодая жена, Иванцов целыми бы днями слушал распевшихся к весне птичек и говорил с ними о том, какие все мерзавцы художники в Алатыре.
