А ангел уже освобождал крылатые плечи!..
Но тут их позвали обедать.
— Сейчас...
Вера вышла на крыльцо и взяла Петярку за шиворот. Степан резал.
Вышел Иван, вырвал из рук стамеску.
Степан нехотя поднялся.
Когда сели за стол, Вера вдруг гневно спросила:
— Куда хлеб девался?
И глядела на Степана — ведь раньше хлеб не пропадал. Но Степан пожал плечами — он не брал никакого хлеба.
— Мы с дядей Степаном дали нищим, — сказал Петярка. — Тут они приходили...
Вера опустилась на лавку. Кажется, она впервые не находила бранных слов. Вытаращив глаза, она смотрела на Ивана.
После еды, которая так и прошла в угрюмом молчании (даже Васька в зыбке молчал!), Иван велел брату идти за ним.
Пришли в мастерскую. Иван сел на верстак и сказал:
— Вот что, парень, если хочешь жить у меня, давай работай. Ты уже не маленький, а у меня, знаешь, лишней копейки нет. — Он говорил чуждо и холодно, без всякого раздражения, точно не брат был ему Степан, а посторонний человек. И эти холодные слова точно отрезвили Степана: он увидел, как Иван похудел за зиму, как заострились скулы, какие усталые у него плечи, какая безысходная тоска в глубоко запавших глазах... Где та осенняя веселость? Где лихие усики?.. Степан смущенно опустил голову, но тотчас снова взглянул на брата.
— А хочешь, ступай к отцу, — тихо, равнодушно сказал Иван.
— Домой не пойду, буду тебе помогать.
Иван, помолчав, так же тихо сказал:
— Ангелочков да лошадок я бы тоже любил вырезать, да за них денег не платят... Вон, — кивнул он на два готовых сундука, стоявших один на другом, — этим еще как-нибудь прокормишься...
— Я помогу, — сказал Степан, но брат словно и не слышал. — Эх, жизнь!.. — вырвалось у него с тяжелым вздохом. — И просвета не видать, Васька совсем обрек меня...
Теперь Степан был спокоен. Столярная работа не раздражала его, как это было осенью. Может быть, просто он меньше уставал, работая пилой и рубанком. Но было еще какое-то тихое и глубокое разочарование в ученичестве у иконописца, у лучшего иконописца в Алатыре. Что уж тогда говорить о других, которые несчастными сиротами стоят в своих дощатых лавочках по базарным дням на Венце!.. Нет уж, лучше здесь, у брата заниматься делом, чем прислуживать у чужих недобрых людей. Так он сам себя уговаривал, когда от усталости опускались руки, а рубанок казался тяжелой непослушной колодой, — слишком близки и свежи были в памяти дни в доме Тылюдина, слишком большая разница оказалась между горячей ребяческой надеждой и явью. Надо было с ней примириться, остыть, набраться новых сил, чтобы они мало-помалу снова укрепили дерзость в сердце мальчика, если она там жила вообще.
