[115].
К этому времени портрет самого Лютера был уже вполне узнаваем. Гравюры с изображением Лютера имели хождение с начала 1520-х гг. Сначала они опирались на традиционную иконографию – в монашеской рясе или в шапочке доктора богословия, вдохновленного Святым Духом. Со временем изображения становились более утонченными и сложными. Образ Лютера в шапочке ученого сливался в сознании верующих с образом Лютера-пророка, Лютера – толкователя Библии и Лютера-святого[116]. Некоторые изображения получали почти чудесные черты – например так называемый «неопалимый Лютер», оставшийся неповрежденным после пожара[117]. Гравюры на дереве способствовали установлению личных отношений между Лютером и читателями, создавая образ человека, чье лицо было моментально узнаваемым. Но они также ассоциировали Лютера с его богословскими и пастырскими принципами, освобождающими людей от плена католицизма с помощью Священного Писания и веры.
Реформация была письменным, устным и визуальным событием, сформированным проповедями, распространенным с помощью печати и выраженным в песнопениях. Явные точки соприкосновения между книгопечатанием и устной культурой очевидны, учитывая общий словарь, прямоту и решительную критику противника. Гравюры, на которых крестьяне и женщины провели или обхитрили католическое духовенство и церковь, занимали ту же теологическую позицию, что и официально принятые принципы оправдания только верой и опорой исключительно на Священное Писание (Sola fide и Sola scriptura). Обещание Лютера освободить немецкий народ от плена католической церкви нашло отражение в эстампах и рисунках, на которых доктор в мантии выводит своих последователей из глубокого подземелья папского мрака. Верховенство Библии как письменного Божьего Слова сохранялось и распространялось живым голосом Евангелия и проповедей и прославлялось исполнением церковных гимнов, которые смогли объединить новое богословское учение с традиционными мелодиями.
Тесный союз печати и протестантства в немецких городах не мог быть повторен по всему континенту, но печатный станок был не единственным проводником перемен. Сжигание лютеровских книг в Лондоне в 1521 г. стало признанием силы печатного слова – а иначе откуда взялся страх перед распространением сочинений Лютера в Англии? – но также и признанием возможностей устного слова и зрительной символики для передачи могущественного послания. Другое дело – как это послание могло быть понято. Как мы видели, не было гарантии, что памфлеты, напечатанные в 1520-х гг., прочтут так, как хотел автор, или что они внушат одни и те же религиозные и культурные представления в умы верующих. Нельзя узнать, и как в раннее Новое время люди, сидевшие на церковных скамьях, реагировали на услышанные проповеди. Те, кто читал послание Лютера или хотя бы слышал о нем, по-разному понимали и воспринимали его идеи, а значит, в их пересказе, письменном или устном, расходились самые разнообразные интерпретации воззрений августинца. Ганс Шпайер предполагал, что «аудитория ищет тот смысл, который ей нужен». Сами способы, которыми пользовались ранние реформаторы для проповеди Евангелия, могли вести к распространению и увековечиванию различий между богословскими учениями
