В отличие от нынешнего века, на протяжении всего периода между 1700 и 1860 годами женщин, презираемых за любовь к модным нарядам, невозможно было рассматривать — в отличие от нынешнего века — как жертв, которые, сами того не желая или не осознавая, попали в рабство гигантской индустрии моды или злой воли мужчин-кутюрье. Напротив, часто возникал шум вокруг эксплуатации дорогими ателье тысяч швей, бедных девушек, вынужденных трудиться в плохих условиях за мизерную плату, чтобы вовремя закончить сложные наряды. Женщины, сделавшие из себя посмешище во имя моды, или уделявшие ей чересчур много мыслей, времени и денег, или заказывавшие множество вещей очень срочно, не думая о бедных швеях, считались жертвами собственной ограниченности и нравственной ущербности, а не мужских прихотей и даже не моды как таковой.
Поскольку о бессознательной мотивации еще не слыхивали, реформаторы женского платья в середине XIX века презирали несусветные прихоти моды за глупость, примитивность, даже варварство, а также за то, что эти качества словно бы передавались самим женщинам, заставляя их выглядеть капризными девочками, а дизайнеров одежды — корыстными шарлатанами. Тонкие, сложные в исполнении и изумительно бесполезные детали женской моды словно подкрепляли и без того нелестные представления об уме взрослых дам. Как и сегодня, некоторые поборницы реформ уже чувствовали, что следует пожертвовать творческими радостями, которые дарит мода.
Проблема заключалась в двойственной, амбивалентной природе женского платья. На протяжении веков многие благомыслящие мужчины весьма решительно утверждали, что косметика, корсеты и всевозможные финтифлюшки — ужасная противоестественная глупость; однако у большинства мужчин капризы моды вызывали живой сексуальный и эмоциональный отклик. Многие женщины реагировали на них так же, даже на пресловутый китовый ус. Никто, кроме французских писателей, напрямую не отстаивал эротические, пробуждающие воображение достоинства моды. Бальзак, великий создатель женских образов первой половины XIX века, особенно убедительно выражал поэтическую силу женских нарядов и украшений и воспевал мужскую элегантность; то же делали Стендаль и Бодлер.
Однако ранние феминистские протесты в Англии и Америке, связанные с модой, никогда не были протестами против мужского заговора — только против ограничений, навязываемых мужчинами женскому способу мышления и вынуждавших их предаваться якобы нездоровым занятиям. В глазах реформаторов женская мода сама по себе рассматривалась скорее как материализация женского безрассудства, явное проявление женской слабости. Женщины, в конце концов, не только носили шляпки и платья, но и делали их своими руками. Работа мужских портных, при всех ее сумасшедших формальностях и требованиях безупречности, никогда не рассматривалась как проявление слабости. Было ясно: мужчины владеют секретом одевать и одеваться так, чтобы выглядеть одновременно серьезными и сексуально привлекательными.
