— Приветствую ваше величество.
— В деле моего сына нет доказательств ни твоей вины, ни твоей невиновности. Ты могла бы выступить в свою защиту, но ты сама не захотела воспользоваться предоставленной возможностью. Понимаешь, что это значит?
— Да, ваше величество, — она опустила глаза, действительно огромные на этом бледном лице. — Я понимаю.
Её привычка говорить о себе не в третьем лице резала слух, но сейчас это было не важно. Император подождал ещё, но девушка больше ничего и не добавила.
— Зато я не понимаю, — сказал Иочжун. — Не понимаю, почему ты предпочла смерть жизни. Ты ещё молода. На тебе нет никакого долга, требовавшего отказа от всего. Так почему ты захотела умереть? Неужели тебе не страшно?
— Мне страшно. Мне так страшно, ваше величество, что я не рыдаю от страха, кажется, только потому, что уже выплакала всё, что можно. Но эта женщина… Цаганцэл…
— Она так дорога тебе?
— Нет… Не в этом дело. Мы с ней — товарищи по несчастью, мы обе пострадали из-за одного и того же дела, и обе — несправедливо. Так как же я могу её предать?!
Лещ устал — покраснели уж перья хвоста.
Царский дом нас, как зной, истомил неспроста.
Но хотя он томит нас как будто огнём,
Слишком близок к огню наш родительский дом.
— Указ его величества! Император расследовал дело о колдовстве, направленном на наследного принца Тайрена, и не нашёл никаких убедительных доказательств участия в нём наложницы Луй Соньши. Поэтому наложница четвёртого ранга Луй Соньши освобождается из-под стражи и должна вернуться в Восточный дворец, чтобы по окончании сборов отбыть во дворец Вечной жизни. На сборы ей даётся два дня. Быть по сему!
Я не столько опустилась на колени, сколько сползла по стене, к которой прислонялась, будучи не уверенной, что ноги меня удержат. Император всё-таки меня помиловал! Всю эту ночь я металась между отчаянием и надеждой, вспыхнувшей было при появлении его величества. Но его слова о том, что я не воспользовалась средством к спасению и последующий молчаливый уход почти погасили эту надежду, и она продолжала судорожно вспыхивать только потому, что разум отказывался верить в скорую смерть. Может, здравый смысл всё-таки восторжествует? Но чем ближе было утро, тем слабее были вспышки, и тем страшнее мне становилось. Как тут казнят колдунов? Насколько медленно и изощрённо? Я успела уже триста раз проклясть своё дурацкое благородство, и к концу ночи была готова звать тюремщиков и умолять их передать его величеству, что я готова признать что угодно, лишь бы мне подарили даже не помилование, а быструю смерть. Можно ту самую белую, от яда, которую мне сулила императрица. Остановило меня только осознание, что поезд уже ушёл, да, возможно, какие-то остатки гордости.
