«Я слышал, ты уезжаешь?» — спросил Томов.
«Да, еду», — вздохнув, ответил Хаим.
«А куда, если не секрет?»
«Куда? Сам не знаю, — как всегда, пожав плечами, грустно ответил Хаим. — Говорят, там, за синими морями, мед течет, вот я и еду попробовать его. Но, честно говоря, боюсь. Илюшка, как бы тот мед не оказался горчицей… Ей-богу! А что мне делать, если Гитлер безнаказанно проглатывает одну страну за другой и, как поговаривают, собирается наведаться сюда? Сам понимаешь: мне тогда крышка!» — И Хаим выразительно вздернул кверху обернутый вокруг шеи поблекший галстук.
Томов долго молчал, посматривая на Хаима, на его потертый серый пиджак, висевший на худых плечах, как на вешалке, на вздыбленные огненной волной жесткие волосы, на всю его жалкую, смешную и вместе с тем трогательную фигуру и думал… О чем думал тогда Илья Томов? Разумеется, ему трудно было расстаться с другом, и, разумеется, он жалел его, Хаима: позади была закадычная дружба, много неосуществленных планов.
«Не торопись с отъездом, Хаим, — сказал ему тогда Илья Томов. — Найдем и здесь что-нибудь и для тебя, ты же не один!»
Томов рассказал о своей работе в Бухаресте, о друзьях. Вскользь упомянул он и механика гаража «Леонида и К°» Захарию Илиеску.
«Я тебе советую остаться, Хаим, — начал настаивать Томов, видя нерешительность друга. — Попросим этого механика, и, уверен, он поможет и подыщет тебе неплохую работенку. А там, глядишь, и наши из-за Днестра скажут свое веское слово!»
Хаим тогда сразу оживился:
«Ты, конечно, имеешь в виду Советы?»
«Кого же еще? — как само собой разумеющееся ответил Томов. — Долго так не может продолжаться. Они пока молчат и терпят, но терпение их лопнет».
«Это верно, Илюшка, — согласился Хаим. — И, возможно, ты прав — я наивен, — проговорил Хаим, как бы оправдываясь. — Но подумай сам, что мне делать? А если сюда в самом деле придет Гитлер? Останься я в Румынии, меня, конечно, повесят, или расстреляют, или замучают. А кто это сделает — нацисты в коричневых или фашисты в зеленых рубашках, — сам понимаешь, не столь уж большая разница. Я еврей, и этим сказано все. Мне здесь нет места. Вот я и еду, Илюшка, искать счастья. Понимаешь? И хотя я не очень-то обольщаюсь насчет многомиллионного еврейского государства, о котором трубят сионисты, не верю, что там рай земной, но надеюсь, понимаешь, очень надеюсь в это страшное время, которое надвигается на нас, выжить. Просто хочу выжить. — Хаим в волнении вертел в руках смятую газету. — И не смотри, на меня так укоризненно и грустно. Я, наверное, слабый человек, не такой, как ты. Не герой и даже не борец. Мне иногда делается страшно: я отчетливо вижу, как меня хватают зеленорубашечники. И прихлопнут меня, как муху. Я даже крикнуть не успею, не то что сделать что-то полезное… В Германию слетаются фольксдойч, а в Палестину едем мы, фольксюден…»
