За дверью послышался шум, как если бы кто-то скреб тяжелую доску острыми когтями. Только не «как если бы», а точно скреб — он обычно не лает и не скулит за пределами избушки, эдакий охотничий инстинкт. Вышел за дверь — все, молчок! Внутри избушки можно и полаять, и поскулить, и порычать — когда хватаешь руку своей хозяйки-подруги и делаешь вид, что собираешься ее откусить. Но только в доме.
Уна встала, приоткрыла дверь, впустила зверя. Он процокал когтями к столу и положил на пол заднюю ногу косули, отгрызенную по верхнему суставу. Уна поморщилась, вздохнула — не любила она возиться с мясом. И косулю жалко — такая красивая, такая забавная! С белым пятнышком на заду… Эх, ну что за жизнь такая? Все едят всех! Ну почему живым существам не успокоиться, и перестать убивать друг друга?!
— Молодец! Спасибо, зверюга! — Уна потрепала по лобастой башке пса, он осклабился и клацнув челюстью шумно втянул слюни. Потом высунул розовый язык и задышал.
— Неужели жарко? — притворно удивилась женщина — Сейчас я тебе водички налью. Не любишь снег хватать, да?
Она бы почти не удивилась, если бы однажды пес ответил бы ей «да!», или «нет!». Но Кахир только клацнул зубами, и Уна заторопилась налить ему в глубокую плошку. Через несколько секунд избушка наполнилась хлюпаньем и чавканьем. Пил Кахир жадно и со вкусом, как и полагается зверю, только что загнавшему косулю и наевшемуся ее мяса до отвала. Он после еды даже слегка округлился посередине — прожорливый, как три самых больших пса! Волки умеют есть впрок, и волкособы не исключение.
— Ну что же… приступим к лечению? — пробормотала в пространство Уна, не ожидая от этого самого пространства никакого ответа. Она уже давно привыкла разговаривать сама с собой или с Кахиром. Если не упражняться в человеческой речи — эдак и совсем потеряешь человеческий облик. Так-то Уна не была любительницей длинных и пустых речей, но иногда хотелось с кем-нибудь поговорить — просто до тоски и скрежета зубовного. Если человек вырос в шумном обществе среди множества людей — отвыкать от такого общения очень даже затруднительно.
Она освободила тело девочки от покровов, но прежде постелила на стол чистую простыню, сложенную в несколько раз — чтобы помягче. Подняв, перенесла больную в центр кухонного стола. Можно было бы использовать и кушетку, используемую для лечения посетителей, на которой лекарка вправляла кости лесорубам и делала перевязки, но Уне почему-то не хотелось, чтобы девочка лежала там, где ранее стонали и рычали бородатые, пропахшие дымом костров, вонючим потом и дешевой сивухой мужики. Чистая душа — пусть она лежит на кухонном столе, на Ладони Бога, приносящей в дом сытость и веселье. Так будет правильно.
