Автобусом до города Красный, затем попутной машиной и, наконец, пешком добрались мы до красивой холмистой местности, но в Лунине нашли только следы обсаженного высокими тополями пруда и непролазную грязь вокруг скотного двора.
Пошел дождь, и мы еле-еле, опять с какой-то попуткой отправились восвояси, поддразнивая друг друга: жена меня — паломничеством в «бывшие владения» (уж-ж-жасная несправедливость, поскольку я приходился былым хозяевам, как говорится, седьмой водой на киселе), а я ее — завидным родством со смоленскими «князьями церкви» (Нина была внучкой дьякона).
Уж не помню, вспоминались ли мне в тот день огаревские стихи, которыми завершил Герцен одну из глав «Былого и дум»:
Старый дом, старый друг! Посетил я,
Наконец, в запустенье тебя,
И былое опять воскресил я
И печально смотрел на тебя.
Двор лежал предо мной неметеный,
И колодец валился гнилой,
И в саду не шумел лист зеленый,
Желтый, тлел он на почве сырой.
Дом стоял обветшалый уныло,
Штукатурка оббилась кругом,
Туча серая сверху ходила
И все плакала, глядя на дом.
Грустная картина, но по сравнению с увиденным в Лунине — чистая пастораль.
Я пишу эти строки в пору, когда происхождение из «бывших» уже не только не скрывают, а напротив, кичливо выставляют напоказ. Признаться, это коробит. Уж на что Олег Васильевич Волков, прекрасный писатель, не мог быть заподозрен в сочувствии недавнему режиму, от которого сильно настрадался, но и от него я слышал, что его удивляют и даже смешат затеи вроде воскрешения дворянских собраний, куда его хотели завербовать родичи. «А сколько душ дадите?» — иронически поинтересовался Олег Васильевич.
«Есть мужик и мужик», — рассудительно отвечал сказочный Поток-богатырь в известной балладе А.К. Толстого на вопрос, уважает ли он мужика.
Так вот, есть, а точнее — был дворянин — и дворянин. Дядя Миня рассказывал, как другой наш родич, Михаил Александрович Краевский за завтраком листает газеты с вестями о страшном кишиневском погроме 1903 года и хихикает над фотографиями убитых «жиденят».
— И тогда, — десятилетия спустя дядю Миню снова так и затрясло, — я сказал: «Замолчи, мерзавец, а то я тебе в морду дам!»
В устах тишайшего и кротчайшего деда — да таковы слова!
Любопытно продолжение: в середине 30-х мы как-то оказались на одной даче с Михаилом Александровичем, и он хвастался перед моей матерью, как недавно верно «политически высказался» — точь-в-точь, как вскоре выступивший Мануильский, позабытый ныне партийный деятель.
