В футболе я не преуспел (лучше играл в волейбол), а вот в шахматы ухнул с головою. Записался в соответствующую секцию при Доме Пионеров в переулке имени Стопани возле Мясницкой, тогда — улицы Кирова. И так увлекался, что если надо было выбирать между театром и партией в турнире, предпочитал последнюю.
Впрочем, по серьезности и основательности занятий шахматной теорией мне было очень далеко и до учившегося в более старшем классе Юры Авербаха, впоследствии ставшего гроссмейстером, и до ровесника Саши Гуревича, который уже и Юру иногда обыгрывал и вполне мог бы, вероятно, сделать спортивную карьеру, не погибни он на войне, как и другая восходящая звезда — Кондратьев (имени уже не помню), о котором потом с печалью вспоминал руководитель секции известный мастер Юдович, рассказывая об одной его оригинальной дебютной идее, достойной, по словам нашего наставника, чемпиона мира.
Однако я забежал далеко вперед.
В начале 30-х годов дядя Саня был арестован по так называемому делу доктора Никитина.
Дмитрий Васильевич Никитин (1863 или 1874-1960) лечил еще Льва Толстого, потом Горького, после революции бывал у него и в Италии. Несмотря на свою известность, продолжал работать в Звенигороде, где прожил в общей сложности четверть века. Никитину не раз предлагали место в Москве, но он отвечал: «Там и без меня врачей много, здесь я нужнее».
«По-старинке» он не видел ничего зазорного в том, чтобы и из Италии подать весточку друзьям и знакомым, особенно к праздникам. Одна такая цветная открытка (редкость по тому времени!), изображавшая красивейший грот на Капри, сразу же перешла от дяди Сани ко мне, но после ночного обыска и ареста ее со страху уничтожили. Рассказывали, что в одном из писем Никитин шутливо пообещал по возвращении сделать подробный доклад о своих впечатлениях, и мастера известного рода состряпали из этого дело о некоем тайном, конечно же, контреволюционном обществе.
По этому делу арестовали и осудили нескольких старых земских врачей, в том числе дядю Саню и сестру мужа тети Лели Екатерину Николаевну Владыкину. Деда выслали на три года на Урал, а потом дали «минус двести» — то есть запретили жить ближе, чем в двухстах километрах от столицы. Так он попал в больницу Косогорского металлургического комбината под Тулой (до последней от Москвы было «всего» 194!). Екатерина Николаевна обосновалась на Тамбовщине, в больнице большого села Уварово.
По сравнению с приговорами, вошедшими в обиход спустя несколько лет, никитинцы, можно сказать, отделались легким испугом. Деда, прекрасного диагноста и добросовестнейшего врача, и на Урале, и на Косой горе очень ценили. К нему зачастили жители не только Косой горы, но и окрестных сел.
