Наконец, урядившись в валенки, дохи пр., двинулись в путь. Ехали на лошадях 300 верст по Енисею, день и ночь, благо луна светила вовсю. Владимир Ильич заботливо засупонивал меня и маму на каждой станции, осматривал, не забыли ли чего, шутил с озябшей Ольгой Александровной. Мчались вовсю, и Владимир Ильич — он ехал без дохи, уверяя, что ему жарко в дохе, — засунув руки во взятую у мамы муфту, уносился мыслью в Россию, где можно будет поработать вволю.
В Уфе в день нашего приезда к нам пришла местная публика — А. Д. Цюрупа, Свидерский, Крохмаль. «Шесть гостиниц обошли… — заикаясь, сказал Крохмаль, — наконец-то нашли вас».
Пару дней пробыл Владимир Ильич в Уфе и, поговоривши с публикой и препоручив меня с мамой товарищам (у Крупской еще не окончился срок ссылки — Б. О.-К.), двинулся дальше, поближе к Питеру.
Очень жаль было расставаться, когда только что начиналась «настоящая» работа, но даже и в голову не приходило, что можно Владимиру Ильичу остаться в Уфе, когда была возможность перебраться поближе к Питеру».
Эти высокопарные слова говорит уже не жена Ленина, а его «друг и соратник». Жена в Крупской умерла, едва успев родиться. И только мать ее, Елизавета Васильевна, человек тихий и терпеливый, никак не могла понять, как это так можно: взять и бросить жену в чужом городе, в Сибири, и уехать? Да и что он сделал с ее Надюшей? Ведь раньше, пусть некрасивая, пусть нескладная, но она была женщина. А сейчас от нее слова простого, нежного не услышишь: все какие-то заумные, непонятные, все «товарищи» да «революция». Зачем ей сдалась эта «революция»?
Тем временем Ленин, отдохнувший за эти три года и посвежевший, возвращался в Россию.
Рассказывает брат его Дмитрий Ульянов:
«Получив извещение о времени выезда Владимира Ильича, я встретил его в 50 верстах от Москвы, в Подольске, где тогда жил. Нашел его в вагоне третьего класса дальнего поезда; по всему видно было, что публика ехала из холодных стран — меховые шубы, дохи, сибирские шапки с наушниками, валенки, бурки и т. д. были разбросаны по вагону. Владимир Ильич выглядел поздоровевшим, поправившимся, совсем, конечно, не так, как после «предварилки». Прежде всего он расспросил про семейных, про здоровье матери, стал спрашивать о новостях, но скоро выяснилось, что он гораздо богаче меня новостями, несмотря на то что ехал из ссылки, а я жил под Москвой.
Затем разговор перешел к наделавшей в то время много шуму книге немецкого социал-демократа Э. Бернштейна — самого откровенного и беззастенчивого тогда ревизиониста и оппортуниста. Владимир Ильич жестоко критиковал и ругал, конечно, этого Бернштейна и говорил, что это — очень опасное искажение Маркса и с ним поэтому необходима самая решительная и беспощадная борьба. Попутно он обрушился на наших русских оппортунистов, на так называемый «экономизм», на органы этого направления — «Рабочее дело» и «Рабочую мысль».
