Старик перевел глаза на немецких мальчишек. Румяный вожак с надменным лицом держал в руке пистолет. И глаз настороженных не спускал. Рядом с ним — рыжий, прямо огненный пацан с кинжалом на поясе. Этот — вызверок. А долговязый, с белыми глазами, смотрит сочувственно. И по глазам видать — боится. Шумнуть на него — убежит. А вот этот, чернявый, глядит волчонком. Застрелит — и не моргнет. Мальцы еще, а уже фашисты. Сколько же им назёму в голову понакидали! Ловко их тут пекут! Это ж надо, какую поросль дали! Этот, главный, с пистолетом, гляди какой. На крови взрос. А с виду культурный, волосок к волоску причесан.
Старик сидел на холодной земле, как сиживал когда-то на крыльце своего дома, курил и думал. Он знал, что никуда от судьбы не уйти, и смерть надо принять спокойно, а оставшееся время мысленно побыть дома, среди семьи. Зачем думать о смерти, надо подумать о своих, а то через несколько минут он уже не сможет думать о них, о родных. Глянуть бы хоть одним глазком на детей — какие стали, со старухой проститься — и помирать было бы легче. Глухая тоска сжала сердце. Не видать ему больше ни детей, ни жены. Жаль старуху, так и не узнает, где он будет лежать. А так помирать не страшно: пожил, детей на ноги поставил, корни в землю пустил — не безродным уходит из жизни…
— Арбайт! — приказал Ганс.
Обжигая губы докуренной до пальцев сигаретой, они тянули время. Но на востоке было тихо. Отчаяние охватило их…
— Лес, лес! — прикрикнул Ганс. Голос его был злой.
— Не терпится, — процедил сквозь зубы Одноухий. Вот и кончилось отмеренное судьбой время. Время уплотнилось, спрессовалось в камень, и они физически ощутили эту безмерную тяжесть. Вся жизнь теперь вмещалась в оставшиеся минуты, и они неотвратимо срывались в пропасть, в небытие. Камешки-секунды ссыпались, как сыплется вот эта земляная крошка в яму. Ссыпались камешки-секунды, увлекая за собой каменные кусочки-минуты. И зашаталась вся глыба-жизнь на краю пропасти.
Они были бессильны задержать этот обвал.
Жадно досасывая окурок, Одноухий прицельно водил глазами, внутренне собранный и готовый к действию. Он покрылся горячей испариной, но мозг работал четко и спокойно. Терять было нечего…
— Арбайт! — снова выкрикнул Ганс.
— Сейчас я тебя, паскуда!..
Сжав лопату, Одноухий кинулся на Ганса. Тот испуганно отшатнулся и нажал на курок. Выстрел прозвучал коротко и глухо. Одноухий переломился надвое, схватился за живот и шагнул с искаженным ненавистью лицом на Ганса. Он не чувствовал боли, он ничего не чувствовал, кроме лютой ненависти. Железный, он шел на Ганса. Тот, пятясь и бледнея, выстрелил еще два раза. Одноухий дернулся, изо рта хлынула кровь. Мальчишки с ужасом глядели на него. И то, что он еще был жив, наводило на них суеверный страх.
