В редкие моменты спокойствия в те безумные дни мысли мои были заняты не только предстоящей работой, но и моей дочерью Цвией, которая в этом мире не знала пока ничего, кроме любви родителей. Цвия только что научилась звать отца: «Аба, аба![44]» Я снова и снова слышал ее голос – прекрасное напоминание о том, что поставлено на карту в грядущей битве.
Наконец 14 мая 1948 г., в последние часы перед наступлением Шаббата, я сидел за письменным столом и готовился к войне, а Бен-Гурион стоял за трибуной в Тель-авивском музее изобразительных искусств[45], собираясь произнести слова, которые ознаменуют рождение нашего государства. Из-за чрезвычайной угрозы безопасности мы позаботились о том, чтобы приглашенные гости и журналисты узнали о времени и месте встречи буквально за считаные минуты до ее начала. Когда министры пробирались мимо почетного караула «Хаганы» под фотовспышками репортеров, суета привлекла внимание прохожих и собрала на улице ликующую толпу. Участники церемонии прошли в одну из галерей музея под звуки оркестра, который в скором времени получил название Израильского филармонического. На стенах красовались работы из частной коллекции мэра Тель-Авива Меира Дизенгофа: картины еврейских художников, изображавшие еврейскую жизнь на протяжении двух тысячелетий изгнания.
Тринадцать министров Временного правительства[46] заняли места по обе стороны от Бен-Гуриона. За спиной того, кто привел еврейский народ к столь важному моменту, висел портрет человека, открывшего нам путь в будущее, – Теодора Герцля; теперь он наблюдал за воплощением своей мечты – мечты, которую подарил всем нам.
Бен-Гурион призвал публику к тишине, но охваченные кипучим энтузиазмом люди отозвались стихийным исполнением «Хатиквы» – сионистского гимна, запрещенного британцами. Только потом Бен-Гурион произнес слова, которые все собравшиеся ждали целую жизнь: «Настоящим [мы] провозглашаем создание еврейского государства в Эрец-Исраэль – Государства Израиль». Зал взорвался бурными аплодисментами победы и затих беззвучными слезами печали. Это было одновременно напоминание о том, как далеко мы продвинулись и как много потеряли.
В конце церемонии оркестр исполнил «Хатикву», все собравшиеся стояли в почтительном молчании. Когда они пели вместе, это было призывом к действию для нации, рассеянной по миру, но объединенной общей мечтой. Теперь исполнение гимна было чем-то большим: не просто возгласом надежды, но голосом исторического самоутверждения, не только гимном движения, но гимном суверенного государства.
