Я должен был признать, что Арман выступил удачно.
И тут Мади ляпнула:
— А девушка — это она и была?
— Как это — она и была? — Арман притворился, что не понял.
— Вторая девушка. Это на самом деле была другая? Или это была та, первая, и она не умерла?
Арман что-то пробормотал.
Я почувствовал слабину и надавил.
— Та же самая, — сдался он. — Все было подстроено, она не умерла.
Я был в восторге. Спасибо, Мади!
Мы дошли до перекрестка, и там я их бросил. Они свернули направо, к цитадели, а я двинул напрямик к аббатству, до которого и двухсот метров не было. Напоследок я их подбодрил:
— Вперед, монашки, и не забывайте: смелость, хитрость, ум… Не вздумайте весь день целоваться. Мы рассчитываем на выигрыш, и я хочу вечером, когда вернусь, получить сокровище!
Арман плотоядно улыбнулся, Мади показала ему средний палец. Арман повернулся ко мне:
— Чудила, ты все-таки мог бы нам помочь. Мы ищем красные бумажки. Если они тебе попадутся…
Я помахал им рукой и пошел по тропинке к аббатству.
— Будь осторожен, — крикнула мне уж издали Мади.
Прозвучало трогательно.
Наконец-то свободен.
Я не спеша шагал к аббатству Сент-Антуан, пытаясь привести в порядок мысли. Если все пойдет хорошо, у меня впереди целый день. Я мысленно повторял свою программу: посетить аббатство; попытаться увидеться с няней; позвонить бабушке; сходить на кладбище посмотреть на могилу отца. Время терять нельзя.
Я прошел метров сто вверх по дороге, ведущей к аббатству. Большой крест Святого Антония, главное, что осталось в здешних развалинах, уже маячил на фоне неба прямо впереди.
Меня потоком несла новая сила, пробудившаяся во мне вчера. Я всегда был обыкновенным подростком. Учился не то чтобы блестяще. Средне, не более того. По французскому оценки неплохие, математика и прочие науки даются не очень. Обычное дело. Что касается внешности — здесь тоже радоваться нечему. Рост средний. Непреодолимое отвращение к спорту. Не красавчик. По крайней мере, я себя таким не считал и девушки восторженных взглядов на меня не бросали.
Ничем не примечательный. Что может быть хуже этого в пятнадцать, почти шестнадцать лет?
Особенно когда ненавидишь все стандартное.
К счастью, у меня было мое положение сироты. Мой козырь, мой джокер. Не у всякого оба родителя умерли, когда ему было шесть лет. Каждый раз, когда я рассказывал свою историю, окружающие начинали смотреть на меня иначе, я в их глазах делался значительнее. Моя неуверенность превращалась в загадочность, робость становилась маской, доброжелательность — внутренней силой и сопротивлением отчаянию.
