— Вы до этого ранены были?
— Бывал, до трех раз.
— А контужены сколько раз были?
— А это что такое? — улыбнулся Леденев.
— С лошади сколько раз падали? — раздражился профессор. — Ну, так, чтоб свет в глазах померк и в голове потом с неделю бы мутилось?
— Ну тоже, кубыть, до трех раз. Вы, доктор, мне прямо скажите: гожусь я такой для ратного дела?
— Такой, как сейчас, вы годитесь только для полного покоя. Хотите прямо — вот вам, получайте: в ближайшие полгода придется думать, чем дышать. Сосновый бор и чистый воздух. В противном случае повалитесь с коня. Кашель повалит.
— Полгода, доктор, мне нельзя. На Дон, домой мне надо.
— Что значит «домой»? Очистить Дон от белых банд? Или, может, семья у вас там? Семья у вас есть? Дети, может?
— Отец, брат, сестра, — как будто и впрямь вспоминал Леденев. — Отстали они от меня, потерялись.
— А женщина ваша? Должна же быть у вас какая-то женщина.
— Какая-то должна.
«Нет, все-таки страшный, — подумал профессор. — “Отец, брат, сестра” — ни эмоции, ни полутона. Как будто и нет никого. Жена — война, мать — революция, а отец — верно, Ленин».
Спустя еще неделю Леденев был выписан из госпиталя. Голова его, бритая до синевы, с остро обтянутыми кожей скулами и челюстями, казалась голым, выбеленным черепом, в орбитах жили выпуклые, преувеличенные худобой глаза, и оттого было еще страшнее.
Ему отвели богатую дачу на Волге — господский деревянный дом со всеми службами и мрачно-величавой аллеей древних елей, с качелями и каруселью на лужайке. Живой, кровно-трепетной музыкой, под которую рос наравне с материнскими песнями, взвилось над усадьбой тревожное, гневное ржание, и перед ним, высокими ногами врывшись в землю, на двух натянутых струной волосяных чембурах застыла огненная кобылица, а вернее, прекрасный и чудовищный зверь с сухой, точеной головой, как будто освежеванной до кости, живой и мертвой в одно время. Такая у нее была, посмертной маской во всю морду, кипенная лысина при рыжей, почти красной масти. Дрожал просвечивающий храп, и уши ее были заломлены назад, прижатые так плотно, что, кажется, рукой не оторвать, глаз цвета черной крови, выворачиваясь, косил на Леденева презрительно и зло, будто уже не признавая в нем хозяина. Да, Аномалия. «Твоя была — твоей и будет», — вспомнил он и, как будто чего-то стыдясь, воровато, но уже наливаясь владетельной силой, протянул к ней здоровую левую руку.
Она не ударила и не отпрянула, и мелкие уши ее поднялись и вместе со всей головой потянулись навстречу, глаза стали девичьими, и вся она, уже приятно возбужденная, приобрела вот именно что женственное, нежное, влюбляющееся-отдатливое выражение.
