– Сказал, что, если я рискну приблизиться к Монсону, он обрушится на меня всей своей мощью.
– И ведь обрушится, я уверен. Санчо Рамиреса можно счесть человеком грубым и жестоким, но он не из тех, кто отступает.
– Это мы еще поглядим, государь. Он и мы – сила против силы. И пусть Господь поможет своим.
– Я пошлю тебе столько подкреплений, сколько соберу. Почтовые голуби – не в счет.
– Что бы я делал, государь… Без ваших голубей.
Мутаман, все это время созерцавший свою столицу, очень медленно повернул голову к Рую Диасу. И в глазах его внезапно блеснула искорка, однако кастилец не смог бы сказать наверное – гнева или веселья.
– Ты мне нравишься, Лудрик, – вымолвил мавр наконец.
– Большая честь для меня, государь.
– Сейчас будет еще больше. Сражайся как можно лучше – за мой счет и во имя мое. Оправдай свою славу и свое жалованье. И если победа будет сопутствовать тебе всегда, – он произнес это слово с нажимом, – обещаю, что никто и никогда не вознаградит тебя щедрее, чем я. Я обеспечу будущее твое и твоих людей.
– Аминь, как говорим мы, христиане.
Мавр послал ему одну из своих внезапных и чарующих улыбок – будто по смуглому лицу неведомо чья кисть стремительно провела полоску цвета слоновой кости.
– Иншалла, как говорим мы, правоверные.
Если победа будет сопутствовать тебе всегда, повторял он про себя.
Так сказал Мутаман, прежде чем улыбнуться, и, по сути дела, выбора у Руя Диаса не было, ибо в его случае поражение было равносильно уничтожению. Ему и его воинству, сдающим свое знамя внаем, бесприютным и бесхозяйным, не оставалось ничего другого, как идти вперед, не имея права ни пасть духом, ни отступить, уподобляясь тем грекам на службе у персидского царя, рассказы о которых слышал он еще в детстве. И единственный путь к выживанию – в чаянии того дня, когда придет из Кастилии королевское прощение, – пролегает через поля битвы. Делить добычу, убивая, чтобы не погибнуть, а придется – так и погибнуть, убивая.
С глубокой древности, а то и от начала времен единственное спасение воинов без родины – в том, чтобы не ждать спасения ниоткуда.
Руй Диас размышлял об этом, сидя под парусиновым сводом своего шатра и диктуя рыжему монашку Мильяну письмо. Письмо жене Химене. Письмо холодное и едва ли не деловое, сообщавшее в самом общем виде о его житье-бытье и осведомлявшееся о здоровье супруги и дочерей. В письме было мало сердечности – и не потому, что писалось оно не собственноручно, нет, Руй Диас намеренно выбрал монашка себе в секретари. Ему показалось, что такое посредничество будет ему в данном случае удобнее, ибо позволит держать несколько отчужденный тон и избежать излияния чувств. Одно дело – отвлеченная мысль, тоска по телу жены, по теплу ее близости, по лишенным его ласки дочерям – последнее, сказать по правде, тяготило его меньше, – и другое – накал и сила всех этих чувств и их давящая тяжесть.
