В лицее мне удалось, в конце концов, найти покупателя на мой «Пьяджо». Покупательницу, если быть точным. Бледно-голубой цвет ей был очень к лицу. В понедельник я приступил к делу. Мопед был продан в 16 часов, а в 16:30 я был уже в магазине, чтобы купить фотоаппарат, о котором мечтал три года. Вернулся я домой автостопом.
Дома я с гордостью показал свою покупку маме. Я чувствовал, что она довольна, видя, что я доволен. Но все изменилось, когда она поняла, что я продал мопед.
– Ты что, рехнулся?! На чем ты будешь ездить в школу?
Ответ пришел мне в голову внезапно, как нечто само собой разумеющееся:
– На чем… на «Мерседесе».
Бац! Мой ответ прозвучал как щелчок. От неожиданности мама замолчала, а потом улыбнулась. В ее взгляде даже читалась гордость, к тому же это легкое бунтарство не могло не вызвать у нее сочувствия.
В тот же вечер Франсуа, вернувшись домой, принялся орать. Он обзывал меня безответственным, придурком, неучем. Он кричал, что он мне не денежный мешок. А потом спросил, как я намерен отныне добираться до школы.
– На «Мерседесе», – ответила мама.
Я сдерживался, чтобы не рассмеяться, и очень гордился ею. Франсуа почуял, что повеяло мятежом, и оценил подсознательную связь матери и сына. Но главное – понял, что зашел слишком далеко. Я прочел по его глазам, что он прикидывает, сколько дней мне осталось провести в его доме, пока я окончательно его не покину. Я видел: он понимал, что я это знаю. И в ответ послал ему взгляд, который должен был его успокоить. Я уеду отсюда через пару месяцев, обещаю. Cрок показался ему приемлемым, и переговоры на том завершились, без единого произнесенного слова, на глазах у мамы, которая ничего не поняла. Это все равно что слышать гром надвигающейся грозы. Ее еще не видно, хотя ветер уже поднялся и воздух наэлектризован. Но приближалась не гроза, а ураган; наступающим летом ураган налетел и все перевернул.
Через несколько недель я знал о своем фотоаппарате все. Я целыми днями щелкал своей камерой Джерри и Брюса. Как настоящий военный репортер.
В лицее была одна девушка, с которой я все чаще пересекался. Она, как и я, жила в интернате. Ее звали Коко. Мать у нее была вьетнамка, папа француз. Кожа у нее была как карамель, глаза изумрудно-зеленые, длинные черные, слегка вьющиеся волосы и прекрасная добрая улыбка. У нее был жених, блондин ростом метр восемьдесят, он играл в футбол и был мил, как лабрадор. И хотя он был ее парнем, именно со мной она проводила большую часть свободного времени. Ее восхищали мои рассказы о дельфинах, а мое чувство юмора, довольно редкое для этих мест, заставляло ее смеяться.
