Кэти была убеждена, что мой отец все еще любил мою мать, а та отвечала ему взаимностью, и очень боялась, что они сойдутся вновь. Она также считала, что я был агентом-провокатором, который их к тому подстрекал. Во-первых, я никогда о том не думал, во-вторых, моя мать испытывала неизбывную ненависть к моему отцу, и вероятность того, что они снова сойдутся, фактически была равна нулю. Разве только у судьи или на боксерском ринге. Просто Кэти была молода и не уверена в себе. Впрочем, если ей было нечего бояться, то мне следовало обеспокоиться, так как на моих глазах сформировались две семьи, и я не входил в состав ни той, ни другой.
Когда я впервые увидел своего маленького брата, ему было уже три недели. У него была буйная шевелюра, и он приветствовал меня улыбкой. Я почувствовал, что мы будем отлично ладить, и тут же завещал ему все свои лего.
Франсуа очень изменился. Медведь превратился в ягненка и проводил целые дни, воркуя над колыбелью сына. Он по десять раз за ночь вскакивал, чтобы удостовериться, что ребенок дышит. Те крохи внимания, которое он уделял мне, теперь тоже были изъяты в пользу маленького наследного принца, единственного настоящего ребенка в семье. Его баловали бабушки и дедушки, двоюродные братья, даже соседи, но я не испытывал ревности к младшему брату, совсем наоборот. Я был счастлив, что он получал столько внимания, так как знал, сколь губительно его отсутствие. Мне только было немного грустно, словно в моей эмоциональной пустыне только что срезали последние крошечные ростки.
Мама не видела ничего особенного в моем плохом настроении, но надо сказать, что она была очень занята. Ей приходилось следить за малышом, поддерживать Франсуа, помогать ему справляться с его страхами, осаживать бабушку и дедушку, которые замучили ее советами. Она защищалась, часто напоминая им, что одного ребенка уже воспитала, но этот аргумент, похоже, никого не убеждал, так как ее первый сын был слишком экзотичным для семейства Сен-Мор.
Это семейство так и не приняло меня, меня просто терпели, как терпят симпатичного чужака, пока тот не получит все необходимые для отъезда бумаги.
Это было столь очевидно, что, когда мама и Франсуа уходили куда-нибудь ужинать, они не решались оставить меня приглядывать за младшим братом. Они опасались, что я на нем отыграюсь. Самое ужасное в самом этом факте не то, что мне приписывали дурные намерения, но то, до какой степени они сознавали мою боль и мое смятение, а главное – свою вину. «Мы ничего ему не дали, но мы это знаем и даже сочли бы логичным, если бы он жаловался на нас или даже мстил». Мне противно было даже думать об этом. Они были неспособны увидеть ту огромную любовь, которую я уже испытывал к брату, а тот хватал меня за пальцы и, кажется, радовался всякий раз, когда меня видел.
