Мои одногруппники обменялись вопросительными взглядами, придержав язык за зубами из нежелания первыми высказать гипотезу и ошибиться.
– Ну, – рискнул я, когда никто не отозвался, – к финалу почти все основные персонажи мертвы, но Рим еще не пал. – Я замолчал, мучительно пытаясь оформить мысль. – Я думаю, это больше о людях и меньше о политике. Конечно, и о политике тоже, но если сравнить пьесу хотя бы с «Генрихом Шестым», где герои просто сражаются за трон, то «Цезарь»… там раскрываются личности. Это трагедия о характерах и о том, что люди из себя представляли, а не только о том, кто стоит у власти. – Я пожал плечами и тупо уставился на Фредерика, не вполне уверенный, что мне удалось обосновать свою позицию.
– Да, я думаю, Оливер нащупал суть, – ответил он и лукаво улыбнулся. – Разрешите мне добавить кое-что еще. Что важнее: убийство Цезаря или убийство его ближайших друзей?
Это был не тот вопрос, на который требовался ответ, так что мы промолчали. Фредерик посмотрел на меня, и я с гордостью осознал, что подобное «отцовское» внимание обычно приберегалось для Джеймса. Я бросил взгляд на друга, ища в его глазах проблески зависти. Он легко, но ободряюще улыбнулся мне.
– Вот в чем состоит смысл трагедии, – сказал Фредерик.
Сцепив руки за спиной, он оглядел нас, и полуденное солнце засверкало на линзах его очков.
– Начнем? – Он повернулся к доске, взял с полки кусок мела и принялся писать. – Акт первый, сцена первая. Улица. Мы начинаем с трибунов и простолюдинов. Как думаете, что здесь такого важного? Сапожник соревнуется в остроумии с Флавием и Маруллом и, без сомнения, таким образом представляет нам героя-тирана…
Кто-то принялся копаться в сумке, чтобы найти блокнот и ручку, и, по мере того как Фредерик продолжал, мы записывали почти каждое слово преподавателя. Солнце согревало мне спину, а в лицо поднимался горьковато-сладкий запах черного чая. Я украдкой поглядывал на одногруппников, пока они писали, слушали и время от времени задавали вопросы, поражаясь тому, как мне повезло оказаться среди них. Я был своего рода нарушителем, всегда застенчиво наблюдавшим за остальными в надежде, что часть их потенциала передастся и мне.
Собрание традиционно проводилось второго сентября, в день рождения Леопольда Деллехера, в музыкальном зале. Отвратительно богатый чикагский бизнесмен, будущий основатель училища, переехал на север примерно в восьмидесятых годах девятнадцатого века и построил огромный дом, свободно скопировав стиль знаменитого Бликлинг-холла в Великобритании. Особняк был превращен в учебное заведение лишь четверть века спустя, когда содержать его оказалось слишком обременительно для усыхающей семьи Деллехеров. Если б старый Леопольд каким-то чудом избежал смерти – этой неотвратимости судьбы, – ему исполнилось бы сто семьдесят два года. Наверху, в бальном зале, его бы ждал огромный торт с точно таким же количеством свечей, который после приветственной речи декана Холиншеда был бы разрезан и распределен между студентами, преподавателями и персоналом.
