— Тебе не давят зэ-де?
— Нет, шкары в самый раз.
— Пойдём их почистим, а то скоро рубать.
— Да чтобы быстрее, а то хочется кимарить.
— А я днём не люблю, думаю сачконуть.
— Атас, Маятник!
И разговор утихает. Подполковник ужасно не любит такой, как он говорит, тарабарщины, за неё он снимает с нас стружку, так что — «атас!» А наш «кэп» Захаров, услышав такое, брезгливо морщится и вместо морали коротко говорит:
— Племя… мумбу-юмбу.
Но они для нас пока что не авторитет, до них просто не доходит этот шик и блеск. Представляю себе, если бы мы с Санькой пришли в свои Подлюбичи и заговорили таким образом дома или на танцах, вот бы там рты открыли. Откуда им услышать такое. Село!
Санька. Это мое страдание, моя боль. Я уже тут ко многому почти привык: к порядку, к расписанию, к подъёмам и отбоям с их суетой и беготнёй, уже не ем, а рубаю, не сплю, а кимарю. Не могу привыкнуть только к одному, не могу смириться, что Санька теперь мой непосредственный начальник. Мне всё кажется, что сейчас он не такой, какой был. Гордый какой-то, что ли?
Да и ему, видимо, со мной не мёд. Как командир он должен держать меня в строгости, не допускать панибратства, но оно, это самое панибратство, иной раз из него само по себе лезет. Как забудет про лычки — свойский хлопец. Сразу у него и разговоры человеческие:
— Это же хорошо, Иван, что мы с тобой математику любим, а то не поступили бы.
А то вздохнёт и так скажет:
— А в Мироновом саду давно, видимо, груши поспели. Твой Глыжка теперь объедается.
В такие минуты мы сядем рядом, вспомним что-нибудь своё, что осталось вне стен училища, а то и заглянем в ещё неясное, но розовое будущее — немного помечтаем. Да оно и понятно, — что же ему теперь дружить только с ефрейторами?
И вдруг его словно муха какая укусит, опять начинает показывать свой нрав. В конце первой недели своего властвования он мне даже выговор влепил. Я уже который вечер умудрялся ложиться спать в штанах, чтобы утром не бросаться словно угорелому на «физуху», так он подсмотрел и зашипел, как змей:
— С-с-сейчас же раздевайся! Объявляю тебе на первый раз выговор!
И с таким это он запалом сказал, что можно было подумать: во второй раз отдаст под трибунал, которым нам уже грозился подполковник, жалея, что мы ещё не доросли до военной присяги. Ещё года два надо, а кому — и три.
А то однажды мою застеленную постель разбросал. Не так, видите ли, я застелил. Ну, немного была она холмами, немного не кирпичом была подушка, ведь в ней же не глина, а что-то мягкое, хоть и не пух. Вот он сразу: чик-брык — готово, застилай, Иван, снова. Самодур, а не Санька. Ох, и обидно мне тогда стало.
