Внезапно расступились, распались на две половины, на две стороны, они с матерью натолкнулись на открытый гроб - как ударились. Мать испуганно отпрянула, вздрогнула, впилась руками в Танину руку. Лицо близко, словно восковое, заостренный нос, е г о лицо и как будто чужое. Неузнаваемое.
Таня видела сейчас как бы издалека, но тоже отступила, напряглась всем телом, еле сдерживая внутреннюю дрожь, и теперь стояла, замерев, скомканно дыша, видя и не видя. Не вмещалось в нее. И стоять трудно, удерживая обвисающее, падающее тело матери, одной бы не справиться, если бы не Костя с другой стороны.
Откуда-то, метрах в пяти наискосок, возникло нечто вроде кафедры, или трибуны, что-то в этом роде, за ней человек, кажется, видела его раз или два у них дома. Широкоплечий, массивный, с коротко остриженной головой, весь как бы литой, и голос тяжелый, хрипловатый, все сильнее, все громче: они прощаются-крупный-ученый-талантливый-организатор-отзывчивый-товарищ-лучшие-годы... Голос осекается, сильная рука тянется к вороту пальто, обрывается, с глухим стуком ложится, сжатая в кулак, на кафедру.
Один за другим сменяются, скорбные, торжественные, голоса неробкие, лиц не различить в полусумраке, говорят, говорят... Любили и уважали, уважали и ценили, большой жизненный путь, верный патриот...
Мать всхлипнула рядом, то и дело поднося платочек к глазам, скомканный, мокрый, наверно, насквозь, и у самой Тани слезы навертывались, застилали стоило коснуться взглядом отцовского лица, резко, незнакомо помолодевшего. Она помнила его другим, хотя он всегда был моложавым, подтянутым, пудовые гири тягал по утрам, ледяной водой обливался...
Мать ставила им с братом в пример. Отец... Видный, крепкий, энергичный, волевой... Еще бы, в сравнении с ним они были рохлями, мямлями, лентяями. Им бы хоть чуточку его энергии!
Что говорить, отец знал толк в жизни. Охотник! Приезжали за ним на черной "Волге" (своя, бежевая, стояла в подземном гараже), он им снизу махал рукой, прощаясь. Знал, что все трое - Таня, мама, Костя - смотрят на него в окно, любуются им, улыбался счастливо - в штормовке, с любимой своей двустволкой какой-то иностранной фирмы, с ягдташем... А как он играл в теннис! На корте ему не было равных. Пал Сергеич! Пал Сергеич! Умел, помимо прочего, обаять, обворожить, не случайно же все эти люди...
А дома, естественно, был царь и бог. Их поклонение принималось спокойно, как должное, все было в порядке вещей, с легкой мудрой усмешкой, словно знал про себя и про них, и вообще про жизнь...
