Ника выпрямилась.
Борис, как это произошло? (Он поморщился.) Ну хотя бы в общих чертах, ей очень нужно, она ведь предчувствовала, нет, правда, почему он отворачивается, она страшно разнервничалась, когда они ушли, хотела даже побежать вслед, но было уже поздно, она бы их все равно не догнала, да они бы ее все равно не послушались - что она могла им сказать? Но она точно предчувствовала, еще когда Реутовский позвонил, накануне, - голос ее напрягся, стоило произнести фамилию Славика, наверняка ей известно было, что все, Реутовского больше нет, не спасли его, не успели, не удержали!
Ты меня слышишь?
Он слышал.
А ты, ты ничего не чувствовал? - гнула она свое. - Неужели совсем-совсем ничего?
А он в который раз удивлялся, как странно, глубоко темнеют ее внимательные зеленые глаза, точь-в-точь кошачьи, словно теряя свой естественный цвет, словно западая куда-то, и оттуда смотрят на него совсем по-другому. Его же этот взгляд, из неведомой глубины, повергал в неприятное беспокойство. Вопрос ее был абсолютно неуместен: чувствовал он или не чувствовал, какое это теперь имело значение, после всего? Эти Никины игры...
Однако почему она спрашивала? На всякий случай, как требовала игра, или все-таки - проницательность, ее, Никина, замечательная интуиция, которую она всячески старалась развивать, втягивая и его. Что ни говори, а она попала в точку. И это ее предчувствие, о котором она только что говорила, появившееся у нее раньше, чем у него, - все странно увязывалось в одно.
Да, она втягивала, вовлекала его в свою игру, как он ни сопротивлялся. Да и сопротивлялся ли он по-настоящему? Просто проявлял индифферентность: ему не нужно, а ей если нравится, то и ради Бога! Чем бы дитя не тешилось... Не то что б он был таким уж ярым скептиком и материалистом, - не до того было, забот хватало, чтобы лезть еще и во всякое неведомое, оккультное, как кругло произносила Ника, с раздражающим привкусом претенциозности. Да разве эта самая обычная земная реальность, разве она не давала столько, что умей они переварить ее по-настоящему, то и жизнь бы стала другой, куда более полной?..
Они просто не умели.
Нике же было мало, ей требовалось больше. Она спрашивала: неужели не чувствуешь? - и многозначительно замолкала, глядя на него зелеными, темнеющими глазами, не моргая, из неведомой дали. Призывала его прислушаться, погрузиться. А его охватывала тревога и потом... раздражение, словно что-то липкое, клейкое, вязкое прикасалось, приторно обволакивало, от чего хотелось немедленно освободиться, стряхнуть с себя!
