Ей могло быть сколько угодно лет – тридцать, сорок, пятьдесят. У неё было бледное лицо, седые волосы и легкомысленный белый шарфик в чёрный горошек, удивительно не гармонировавший с кругами под глазами и горькими морщинами вокруг рта. Она курила тонкую сигарету, и дым поднимался от неё, как призрачный полынный куст, расправляя свои серебристые листья по пути в небо.
«Привидится же такое».
Он поёжился.
– Вы что-то ищете? – спросила женщина. По её лицу и сутулым плечам стекала дождевая вода, на которую она не обращала никакого внимания.
– Я заблудился, – честно ответил он. – Трамваи стоят, я решил срезать путь через парк, и вот… Вы не подскажете, как выйти отсюда к пруду?
– Это совсем в другой стороне, – ответила спокойно женщина. – Вы, наверное, неправильно свернули около старого тира. Там, где расколотое грозой дерево. От него надо было повернуть в сторону деревянного замка, а вы пошли в сторону каруселей.
…Небо между тем темнело. Дождь не спешил прекращаться, и присутствие в парке у заброшенной сцены странной женщины, прекрасно ориентировавшейся в географии этого странного места, начинало скорее пугать, чем радовать. Тем более что идти-то, как оказалось, надо совсем в другую сторону. Как, как он мог так ошибиться? Всё из-за чёртова дождя…
– Я могу вас проводить, – так же отстранённо ответила женщина. – Когда дослушаю.
– Когда что? – в крайнем изумлении переспросил он.
– Дослушаю. – Она пожала плечами. – Девятую симфонию Дворжака, «Из Нового Света». Вы и так своим смехом ужасно мне помешали.
С этими словами она отвернулась и продолжила сидеть там, глядя напряжённо на пустую покосившуюся сцену, на которую едва ли ступала нога музыканта, знавшего, кто такой Антонин Дворжак и каково было, наверное, в Америке, где он написал эту монументальную грозовую музыку весной 1893 года.
В парке стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом дождя и стуком его собственного сердца в ушах. Женщина у сцены сидела неподвижно, как деревянная религиозная скульптура, каких было много выставлено в городской галерее. В детстве он боялся этих скульптур, их строгих лиц и эха, возносившееся к высокой крыше галереи от каждого неосторожного вздоха. Ему стало страшно и сейчас. Он закурил и с удивлением отметил, что руки дрожат, прямо как в детстве.
Он курил, горьковатый дым приятно наполнял лёгкие, но вдохнуть по-настоящему мешала тревожная и какая-то прямо подростковая тахикардия. И дрожь в коленках, как когда ночью выбираешься из-под тёплого безопасного одеяла и лезешь в шкаф, чтобы проверить, не сидит ли там кто-то, хотя понятно же, что не сидит, но на сердце отчего-то неспокойно, и надо проверить.
