В начале мощеной улицы телеги, лошади и люди скучивались, медленно, надсадно ползли вверх, ибо немногим удавалось двигаться так, как позволяли собственные силы, большинству приходилось подчиняться общему, изнурительному рваному ритму, телеги срывались вниз, врезались в морды измученных волов, взмыленные кони сбивались с шагу на гладких камнях мостовой, приседали и нередко падали, и тогда из судорожно разинутых ртов их хозяев неслись нечленораздельные проклятия, потому что приходилось отвязывать и снова грузить тяжелые мешки, задерживая весь изнемогающий поток, лошади раздували бока, с усталых морд стекала слюна и пена, меж телег и навьюченной скотины, согнувшись пополам под тяжестью мешков, шатаясь, пробирались горожане, молясь о том, как бы не попасть под телегу и устоять на ногах в толчее, ибо подняться после падения не хватило бы сил ни у кого.
Каждый старался нагрузиться сверх всякой меры, но иначе и быть не могло. Наверху, где кончался подъем и после небольшой горбинки улица спускалась к амфитеатру еще метров на десять, их поджидали поставленные Абди-эфенди надсмотрщики. Они не пропускали никого, основательно не проверив, и если телега была загружена не до краев или чей-то мешок казался им недостаточно полным, они заставляли хитреца высыпать землю и не засчитывали ему подъема на холм. Каждому неверному была выдана рабочая бирка, осмотрев груз, надсмотрщики тесаком ставили на ней зарубку, а потом, когда несчастный представал перед ними вновь, перечеркивал ее, ставя отметку каждый раз на новом, только им известном месте. Люди беспокойно топтались в очереди, с каждым днем становившееся все более жарким солнце быстро сушило вспотевшие головы и прилипшие к плечам рубашки, здесь можно было немного расслабить мышцы и переброситься парой слов.
— Мне осталась теперь половина, а тебе, Стоян?
— Вчера начал, мать их, в доме все бросил!
— Шевелись, шевелись, парень!
— А ты, видно, разбежался решетом воду носить…
— Я смотрю, коровенка твоя долго не протянет.
— Типун тебе на язык.
И испуганный хозяин, крестясь принимался охапкой сена вытирать бока разгорячившейся, как лягушка, корове.
— Эй, Турхан-ага, будь человеком, поставь еще одну зарубочку! — насмешливо и дерзко обратился к одному из надсмотрщиков большеголовый селянин с длинной, никогда не ведавшей бритвы спутанной бородой. — Порадуй Пенку! — он махнул рукой в сторону брыкающегося рядом осла. Видно было, что он знаком с Турханом, и не просит, а поддразнивает его, продолжая какой-то, известный лишь им двоим, разговор.
