Расположенный в самом сердце Балкан, несколько южнее разделяющей их горной цепи, холм этот был целью и прибежищем враждующих народов, которые, вступая в схватки и истребляя друг друга, перемешивались, чтобы уступить место другим и сохранить преемственность племен и их смешение. Тысячелетиями он искушал захватчиков и хоронил их честолюбивые замыслы у своего подножия, давая убежище новым надеждам, которые незаметно вырождались в отчаяние и цинизм, познал тиранию и свободу, аскетизм и распутство, веру и богохульство.
История поставила холм на перекрестке людских потоков и мыслей, чтобы овеять бурями и наполнить переселенцами с Востока и Запада, с Севера и Юга, чтобы зазвучал на нем разноязыкий радостный гомон и понеслись такие одинаковые на всех языках вопли отчаяния и боли, чтобы из лона его выходили различные постройки и здесь же находили последний приют их одинаково тленные останки.
Время вобрало в себя разные пространства, переплавив в одном пространстве разные времена. Приходивший на холм оставлял здесь частицу себя, и если то были не его собственные кости, он непременно уносил с собой и нечто, обретенное здесь.
С высоты птичьего полета холм напоминал корабль под зелеными парусами, несущийся по равнодушному морю времени. Все могло случиться с ним точно так же, как случалось в те дни и с нами, хотя мы были всего лишь временным его экипажем, простыми смертными с недолгой жизнью и ранимыми сердцами, умы наши часто волновали пустяки, а радости и печали лежали на самой поверхности бытия. Маленькими черными буковками ползли мы по каменной книге холма, и было еще неизвестно, сумеет ли кто с расстояния времени разглядеть нас даже как незаметный знак на ее странице. Чем мы останемся: только ли запятой — коротким вздохом между двумя периодами, символом безвременья, передышкой для ума и слова или точкой, завершающей нечто продолжительное и важное и не подозревающей о том, что начнется после нее? Или немым вопросом? Или восклицанием? Или просто какой-то черточкой? Или загадочным иероглифом, до тайны которого никому нет никакого дела?
Над холмом, над старыми его домами, над руинами и людьми висело безразличное пронзительно-синее южное небо. Оно словно казалось выше здесь, а мы копошились где-то внизу, барахтаясь между жизнью и смертью, и страх перед быстротечностью своего пребывания в мире почти не оставлял нам времени на то, чтобы думать о вечности. Но иногда мы видели, как страх выливался в стыд, а стыд пробуждал совесть. И еще — как из добра рождалось зло, а из ненависти — любовь. Как терпит поражение сила и побеждает слабость. Как из обиды вырастает гордость, а из униженного достоинства — самолюбие. И как только кто-то селился на холме, ему начинало казаться, что смешение обуревающих его душу чувств чем-то сродни смешению, царящему в месте его нового обитания.
