На улице, прячась в тени навеса, младшие братья Мустафы терпеливо дожидались, когда закончит кутеж бейский сынок. И когда тот выскочил на улицу, чтобы облегчиться, они подскочили к нему с кольями наперевес и били, дубасили его до тех пор, пока сердца не утолили жажды мести, пока не выдохлась их ярость. Наутро явившийся за телом стражник Хюсри-бея не мог разобраться, где у Хасана был затылок, а где лицо. Братьев же с тех пор никто не видел, и, конечно, никто толком не искал; посланный на их поимку стражник, заглянул в два-три села, однако сгонял в них своего коня больше ради жареных цыплят и пышных пирогов.
Не внял Хасан, сын Хюсри-бея, приказу старого кади помалкивать и никому не рассказывать о том, что случилось в судейской комнате. Не удержался от соблазна похвалиться и поплатился за это, остальные же затаились и никто так никогда и не узнал, кто были те свидетели и насильники. Молчал и кади, ибо не был обязан посвящать посторонних в тайны законов шариата; согнувшись крючком, он проходил через холм и еще засветло запирал ворота. Зимой он умер, наконец навсегда избавившись от телесных страданий и той тревожной неясности, которая не позволяла ему до конца разобраться в том, должен ли он стыдиться или гордиться тем, что поступил с Кючуком Мустафой и Дилбесте по закону.
Дилбесте тоже ни слова не сказала родным, после того дня она позволила им запереть себя в одной из комнатушек отцовского дома и по целым дням пряла пряжу, тем и зарабатывала себе на хлеб. Люди постепенно стали забывать о ней, а те, кто помнил, с трудом распознали ее в старухе, впервые вышедшей за порог своего дома в тот год, когда на холме вспыхнула чума. Дилбесте отправилась помогать страждущим — обтирать мокрой тряпкой пылающие лбы заболевших, смачивать водой их потрескавшиеся губы, и хотя здоровое население холма знало о ее милосердии, высохшую фигурку в черной чадре, мелькавшую за заборами, считали чуть ли не самой чумой и встречаться с ней избегали. Вообще-то побаивались ее с основанием: там, где появлялась эта старуха, в доме или разгоралась, или уже полыхала чума. А она безмолвно и неутомимо сновала по домам с кувшином уксуса в руках, как будто считала своим долгом подобрать все семена какого-то проклятия, спрятать это проклятие у себя на груди. Болезнь хвостом вилась вокруг нее и однажды настигла Дилбесте в чужом доме, где ее и скосила смерть, не дав испытать последней радости видеть участливые лица родственников. Когда по прошествии времени могильщики вынесли ее обезображенный труп, никто из оставшихся в живых не мог опознать Дилбесте или поклясться, что она умерла, а не подалась вслед за чумой в другие края. Так уж получилось, что страшная болезнь внесла путаницу не только в жизнь, но и в смерть людей, а старую любовную песню вдруг снова стали петь в те трудные времена, и молодые уже не спрашивали, когда и где жила эта красавица и кто был первым ее воздыхателем. Знавшие историю песни недовольно морщились, ибо она заставляла их вспоминать о страшном грехе и обрушившихся стенах мечети Шарахдар, и не давала возможности забыть, что когда-то рядом с ними радовались жизни и страдали юная Дилбесте и грешник Мустафа…
