Сибирь | страница 33
В 14 часов 30 минут мы делимся на несколько групп, и я в числе самой маленькой группы отправляюсь на экскурсию в музей Габдуллы Тукая. Тем хуже для остальных, так как это один из тех необычайно теплых и душевных музеев, где собраны фотографии, картины и предметы в достаточном количестве для того, чтобы получить живое, почти трогательное представление о человеке, которому он посвящен. Это человек, родившийся в 1886 году и умерший в 27 лет от туберкулеза, поэт, выходец из татарского народа, страстно любивший его язык и культуру. Я ничего о нем не знала, но он мне невероятно близок сегодня, после того как H. М. подарил мне книгу, в которой две фотографии Тукая с разницей в несколько лет. На первой он подстрижен по-татарски, а на второй — в элегантной полосатой рубашке, стянутой под воротником модным «западным» галстуком. На стене музея еще одна фотография, от которой сжимается сердце: он сидит на своей кровати, подпертый подушками, коротко остриженный, вся его семья стоит за ним, мужчины в темных костюмах, с подавленным видом. На его лице уже отсутствующий вид. Но, несмотря ни на что, он остается для меня загадочным потому, что я ничего его не могу прочитать, кроме этих нескольких стихов, переведенных Ахматовой: «Сгинь, мороз белобородый» (начало «Поэмы о зиме»).
Что вызывает во мне через года само слово «татары»? Ничего, кроме картин бескрайних степей и монгольского нашествия! «Великая» русская литература нам совсем не помогает: татары в ней либо бандиты, либо извозчики. В один из многочисленных допросов в 1937 году у Евгении Гинзбург спросили, зачем она, зная французский и немецкий, захотела выучить татарский, этот «грубый язык». Только Горький описывает их образ позитивно. «Что меня особенно удивило, это отсутствие у них злобности, их доброжелательность, серьезный и внимательный тон». («Детство»).
Только через имя его отца, муллы деревни, продвигаемся вглубь столь чужеродной нам культуры. Отца Габдуллы Тукая звали Мöхäммäтгарiф Мöхäммäтгäлiм юлi Тукаев — уважаем графологию, в любом языке это целый своеобразный мир. И не забудем опустить точку над типичным для тюркских языков i. От той поры не осталось и следа, но на одной очень хорошо написанной трогательной картине он представлен ребенком с большими черными глазами, сидящим в рубашке на пороге возле двери. По ней я живо представляю себе каждодневную драму той эпохи: после смерти родителей его передоверили дедушке Зиннатулле, «который был очень бедным», и, будучи не в состоянии прокормить своих собственных детей, он попросил извозчика отвезти ребенка на рынок в Казань (Песан Базаар — по имени мечети, ныне называемой Нурулла), чтобы найти кого-либо, кто смог бы его усыновить.
