А что же выше, на самом верху?
Что-то такое, что никак не выразить словами и что он только изредка, глубокой ночью и изрядно выпив, пытается передать Никола. Размахивает руками, мечется, стараясь высказать свои чувства, выговорить подспудные идеи, они владеют им, клокочут в нем, он ими одержим, но они для него самого остаются невнятными. И, мучась немотой, в конце концов вздыхает:
— Как написать о том, чего сам не пережил!
Никола возражает: настоящий писатель не должен из-за этого смущаться. Когда это поэзия питалась жизненным опытом?
Жан соглашается, на время успокоенный, и трехэтажная постройка отдаляется, уплывает, как судно в открытое море, однако взгляд его прикован к зияющей пустоте на верхнем ярусе, он изображает ее на бумаге огромным пробелом.
И все же, следуя советам друга, он заканчивает «Александра», отгоняя мысль о стержневой системе и обходясь общепринятым. «Сто царств и сто морей нас будут разделять, Быть может, от тоски исчахну я, как знать…» В этом месте он исправляет: «И вскоре вы меня начнете забывать…»[44]
Но про себя твердит: все это выдумки, сплошные выдумки. У него в них иногда побольше красоты и силы, чем у других, но все равно — это выдумки, и только.
Законченные части пьесы он читает в салонах и трактирах, и слушателей с каждым разом прибавляется. Стоит начать — и беседы вокруг обрываются, все взоры обращаются лишь на него, как будто он не декламирует, а разворачивает перед публикой полотно, наделенное гипнотической силой.
— Я понял, — восклицает Никола, — у вас талант к возвышенным материям.
Четыре первых представления труппы Мольера дают превосходные сборы. Жан не выходит из театра — считает зрителей, разглядывает лица, улыбается, однако с первого же дня его разбирает какая-то досада. Его стихи в устах актеров звучат как заезженные условности, гладкие, пустые и пресные, ему же нужны луженые глотки, голоса на грани крика и рыдания, как у адвокатов в суде. Никола соглашается: простой, естественный тон здесь не годится, но советы его неизменны: набраться терпения и быть благодарным Мольеру. На второй день Жан примечает Корнеля на выходе из театра. Подходит к нему и, неожиданно смущаясь, что-то еле бормочет. Однако под суровой миной старого мастера проглядывает суетливый страх, как у почуявшего опасность зверя. Чутье не обманывает: занять его место — заветная мечта Жана. Он завидует Корнелю каждый день, каждый час и даже во сне по ночам, а просыпается в испарине, разочарованный и разъяренный. Сквозь шум толпы он, кажется, расслышал: «В поэзии вы сильнее, чем в драме». При этих словах подбородок старого мэтра дрожал, но в глазах читалось превосходство опыта. Это суждение, пусть не совсем категоричное, засело у Жана в душе. Ко всему, что бы он ни делал и о чем бы ни думал, примешивалось предостережение Корнеля. И, как всегда, перед лицом угрозы Жан понимает, как он слаб, и в то же время проникается отвагой.
