И Жан решается спросить:
— А где знак вашей верности монарху? И почему они кричали, что вы против него?
Амон лишь улыбается в ответ и прерывает разговор. Все заживет бесследно, лоб снова станет гладким.
На следующий день Жан уступает искушению посмотреться в оконное стеклышко. Рану на лбу он прикрыл было прядью волос, но потом передумал: не захотелось нарушать красивую симметрию между кончиком носа и этой отметиной. Он отодвинул прядь, и тут его застиг учитель и выбранил за самолюбование и праздность. Жан покраснел, поймал себя на мысли, что он хорош собой, и так сжал зубы, будто хотел стереть эту мысль в порошок.
Родился новый способ изучать латынь. Все правила запоминаются французским восьмисложником — никак иначе. Настоящий переворот в голове, но надобно привыкнуть и воспринимать его как норму. Отныне, засыпая на качелях мерного дыхания соседей, Жан слышит восьмисложные стихи, они в нем появляются и закрепляются. Он околдован, убаюкан этим строем. Вся его жизнь проникается музыкой. С тех пор он надолго запомнит, как по ночам язык становится певучим. Учителя отметили его стремительный прогресс в латыни. Удачное наитие.
— Означает ли это, что каждый язык — музыка? — спросил он как-то утром у наставника.
— Вы здесь не для того, чтобы учиться пению, — осадили его.
В нем роятся вопросы. Однажды на уроке кто-то из мальчиков спросил, почему им никогда не задают сочинения на латыни.
— К чему нам заменять живой язык мертвым?
Жестокие слова, подумал Жан. Как может язык умереть? Ему не терпится сбежать из класса и спросить, что думает Амон, ведь он единственный, кто понимает разницу между живым и мертвым, — не терпится, но он не двигается с места. Других детей это нисколько не тревожит, что же, и он пытается унять свой ужас, надеясь, что слова, как и души, бессмертны.
— Важно другое, — говорит учитель, — приблизиться к древним, перенять у них все, что можно, рассмотреть изнутри, распотрошить их тексты. Таким вот образом мы формируем свой язык. А теперь обратимся к известной цитате: «Ibant obscure sola sub nocte per umbram»[17].
Жан подумал и предложил звонким голосом:
— Они шли, одинокие, через темную ночь.
— Нет. Неточно. Вергилий говорит другое.
Жан перечитывает — дважды вслух, раз десять про себя. Он видит скользящие тени, фигуры во тьме.
— Они шагали сквозь мглу, темные в одинокой ночи, — произносит учитель.
Вообразить одинокую ночь Жан не в силах. Какая-то такая темнота, вбирающая все людское одиночество… нет, слишком смутно, неопределенно. Чтобы отвлечь усталый мозг, он считает слова: на латыни их меньше. И почему во французском приходится быть многословнее? Разве нельзя достигнуть той же емкой густоты? Он делает еще одну попытку:
